— В течение недели.
— Этого недостаточно, сударыня; я прошу три недели. Я не могу явиться к Лекуврёр в таком одеянии, меня не пустили бы на порог.
— Держи, — ответила герцогиня, бросая ему кошелек. — Оденься и поторопись.
Бедный малый ушел оттуда сам не свой, но свет еще не видывал столь нелепо задуманного преступления — очевидно, герцогиня лишилась рассудка. Поскольку аббат дал согласие, за ним даже не стали следить; он сохранял полную независимость и больше не встречался с сообщниками, которые, вероятно, пропили в каком-нибудь кабачке задаток, полученный ими от герцогини Буйонской, и во всеуслышание произносили в этом злачном месте имя убийцы.
Предававшийся размышлениям аббат мог передумать, мог предупредить жертву, мог… что он, в итоге, и сделал.
Нельзя было браться за дело необдуманно, тем самым погубив себя и не добившись успеха. Герцогиня, казалось, задалась целью не убить Лекуврёр, а оказаться в тюрьме по приказу короля или по воле своей семьи, а возможно, с их обоюдного согласия.
Буре не ел, не пил и не спал два дня, думая лишь о том, как избежать этого преступления, и в то же время трепеща от страха в свою очередь стать жертвой.
От отчаяния бедняге пришла в голову мысль посоветоваться со своим бывшим другом-семинаристом, с которым он иногда встречался; он пришел к аббату и предложил отправиться за город на прогулку — ему предстояло доверить приятелю слишком важную тайну, чтобы ее могла удержать какая-нибудь комната. Бернис стал колебаться; во искупление былых сумасбродств он пребывал в своего рода заключении: ему запрещалось куда-либо ходить и кого-либо видеть, в особенности женщин; при этих условиях по прошествии полугодовой епитимьи его ждал вожделенный бенефиций. Однако прогулка в сельской местности наедине с таким достойным человеком, как Буре, не могла быть сочтена пустой забавой. Аббат дерзнул отпроситься, и его отпустили после долгих расспросов и бесконечных нравоучений.
И вот друзья двинулись в путь. Берниса разбирало любопытство, и он все время допытывался, что случилось.
— Еще рано, еще рано, нас могут услышать!
Под проливным дождем они добрались до самой середины Саблонской равнины, и там, под красным зонтом — я часто слышала, как об этом рассказывал кардинал, — начали беседовать.
Буре во всем признался, и его друг стал бледен как смерть.
— Ах! Помилуй, мой бедный Буре, ты этого не сделаешь! Но что же с тобой будет?
— Я не знаю и прошу у тебя совета.
— Это нелегко… Мы молодые люди без гроша за душой, но мы не злодеи, и я уверен, что ты не притрагивался к деньгам этой мерзавки, как и к ее коробке с конфетами.
— Словно к святыням, не сомневайся! Однако пора принять решение.
— Друг мой, остается только одно: предупредить Лекуврёр.
— Если я появлюсь у нее в таком виде, лакеи примут меня за вора и выставят за дверь.
— Значит, идти надо не к ней. Я не могу в это вмешиваться; к сожалению, в моем положении малейшее соприкосновение с юбкой, особенно с юбкой актрисы, отдаляет меня от цели на десять лет, если не лишает ее навсегда. Я могу лишь давать тебе советы, и ты должен следовать им. Сегодня же вечером напиши анонимное письмо Лекуврёр, назначь ей свидание… в Люксембургском саду… возле… пятого дерева на главной аллее.
— Она не придет.
— Придет. Напиши еще, что это по крайне важному для нее делу и что она должна прийти одна или в сопровождении своего самого надежного друга.
— Кто это напишет?
— Любой писец в своей лавочке. Пусть кто-нибудь другой поставит адрес.
— Я сам его напишу измененным почерком; болтливость может стоить мне жизни!
— Ты не обратил внимание: за тобой следили?
— Я же говорил, что нет.
— Стало быть, эти люди — круглые дураки! Если бы я задумывал преступление, то взялся бы за дело иначе. А теперь надо возвращаться: отпущенные мне два часа скоро истекут. Делай, что я тебе посоветовал, и приходи ко мне после встречи с Лекуврёр.
Буре неукоснительно придерживался указаний друга; послание было написано и отправлено по почте. Лекуврёр получила его, когда вернулась домой с д’Аржанталем и актрисой по имени Ламотт. Они стали совещаться втроем. Ламотт придерживалась мнения, что не следует ходить на свидание; д’Аржанталь, напротив, считал это необходимым; любопытство внесло свою лепту, и дамы решились последовать совету кавалера. Час встречи приближался, и они отправились туда все вместе.
Аббат поджидал их, спрятавшись за деревом, опасаясь, как бы его не заметили, а также страшась, что актриса не придет; когда она появилась, у него потемнело в глазах и он был вынужден прислониться к дереву. Узнав священника, пришедшие вскрикнули от изумления.
— Аббат Буре! — воскликнула актриса. — Он в крайней нужде, этот юноша! Ему нужна помощь, следует его выручить, д’Аржанталь; это наш давний друг.
Д’Аржанталь уже открывал свой кошелек; каково же было его удивление, когда мнимый бедняк подошел к нему с раскрытой ладонью, полной золотых монет! Друг Лекуврёр вначале подумал, что аббат сошел с ума.
— Ах, мадемуазель, мадемуазель, — сказал Буре, — какая радость видеть вас снова!
— Эх, мой бедный аббат, вам следовало прийти ко мне домой; к чему эта таинственность? Почему вы выглядите как нищий, будучи обладателем золотых слитков?
— Мадемуазель, я не притронусь к этому гнусному золоту, оно жжет мне пальцы! Мне дали его, чтобы я вас отравил.
— Меня? Кто же?
— Герцогиня Буйонская.
— Ах, злодейка! Она не может простить мне Федру.
Я забыла вам рассказать, что немного раньше, в разгар их ссоры, в Комеди-Франсез произошел небольшой скандал. Лекуврёр исполняла роль Федры; г-жа де Буйон сидела в ложе театра.
Когда актриса произносила слова:
Ведь мне самой известно Мое предательство. Нет, я не так бесчестна,
Как те искусницы, что, ловко скрыв свой грех,
Глядят с невинностью бестрепетной на всех[15], —
она обернулась к г-же де Буйон и пристально на нее посмотрела.
Все в зале это заметили.
Взбешенная герцогиня решила упрятать соперницу в тюрьму Фор-л’Эвек. Скандал успокоили, но герцогиня затаила обиду, не уступавшую прежним вспышкам ревности; возможно, именно этот случай толкнул ее на преступление.
Аббат подробно рассказал о том, что произошло, предъявил конфеты и кошелек в качестве вещественных доказательств и поклялся всеми богами, что предпочитает умереть с голоду или быть зарезанным, нежели умолчать о подобной подлости.
Все слушали, оставаясь в замешательстве.
— Эта женщина умалишенная! — вскричала Ламотт. — Надо посадить ее в сумасшедший дом.
— В самом деле, д’Аржанталь, что делать?
— Единственный способ спасти вас обоих — это немедленно проводить аббата к начальнику полиции.
— Он прав; аббат, следуйте за мной, я вас к нему отведу.
— Мадемуазель, вы просите меня пожертвовать жизнью. Я наживу себе слишком могущественных врагов, которых мне, бедняге, не одолеть. Но если вы надеетесь таким образом спасти свою жизнь от опасности, я последую за вами без колебаний.
— Вы ошибаетесь, аббат: защита распространится и на вас, с вами не посмеют ничего сделать.
— Пойдемте, пойдемте, мадемуазель, и да услышит вас Бог!
Они сели в карету Федры и отправились к г-ну Эро, который принял посетителей, едва только услышав имя прекрасной актрисы. Ему поведали о случившемся; он выслушал все, бледный как полотно, и был почти убит этим рассказом.
— Дайте конфеты, аббат.
— Вот они, сударь, а вот и кошелек; отдайте его беднякам.
— Я не возражаю и начну с вас; по-моему, вы нуждаетесь в деньгах как никто другой.
— О нет, сударь, я бы к ним не притронулся, даже если бы речь шла о моей жизни.
Привели какого-то несчастного пса, умиравшего с голоду; ему дали одну конфетку, он сделал оборот вокруг своей оси и четверть часа спустя сдох.
— Ах! Вот что меня ожидало! — вскричала актриса, будучи на грани обморока. — Это чудовищно!