Деврё знала, что мне нельзя возражать, и повиновалась. Я послала за Вьяром, не желая разоблачать Деврё в глазах Жюли, и разыграла полное неведение:

— Вьяр, мне представляется, что мадемуазель де Леспинас больна. Прежде чем соберутся гости, проводи меня к ней; я хочу ее немного утешить. Бедняжка! Кажется, она вчера сильно кашляла, это меня тревожит.

— Но, сударыня… я думаю, она отдыхает.

— Мы войдем потихоньку; впрочем, я уверена, что Жюли обрадуется, а это пойдет ей на пользу. Пойдем, дай мне руку, мой песик, и не переживай: я лучше тебя знаю, что делаю.

Вьяр больше не возражал: слуги меня знают. Когда мы подходили к этой якобы безлюдной комнате, до меня донеслись голоса, и я остановилась.

— Ах! — воскликнула я. — Кто же там разговаривает? Похоже, это д’Аламбер. Наверное, он, как и я, решил навестить больную. Но вот и другой голос: это Мармонтель! Вот еще чей-то: это Дидро! А вот еще: это председатель! Вот как! Здесь собралась целая компания?

Сомнений больше не было. Я вошла, толкнув дверь, прежде чем Вьяр успел ее отворить. Мой приход произвел такое же впечатление, как явление головы Медузы: все внезапно умолкли и остолбенели. Я предвидела, что они попытаются разбежаться. Как ни в чем не бывало я вновь толкнула открытую створку двери и встала перед ней, загородив проход. Сюрприз получился неплохим.

— Ну, моя королева, — сказала я как можно более спокойно, — стало быть, вы в кровати? Как ваше здоровье?

— Немного лучше, сударыня, вы необычайно добры! Вьяр, да подведите же маркизу ко мне, дайте ей стул, она стоит и тратит силы.

— Незачем, я не хочу здесь оставаться. Я вижу, что пришла не напрасно, ибо эти господа, в пылу своей неуемной дружбы, одолевают вас. Больная нуждается в покое, и я надеюсь, что они последуют за мной.

— Но, сударыня… — пролепетала Жюли.

— Мадемуазель, я не вижу, но слышу; вы знаете, что у меня превосходный слух, и я еще не окончательно превратилась в Кассандра. Надо мной уже достаточно посмеялись.

Я была в ярости, в страшной ярости, уверяю вас. Я долго сдерживалась и теперь вышла из себя. Все это поняли.

— Боже мой! Сударыня, — произнес д’Аламбер со смехом, — давайте не будем сердиться, прошу вас. Вы принимаете какой-то пустяк близко к сердцу. Мадемуазель де Леспинас желает побыть в своей комнате; мы зашли к ней на часок, прежде чем отправиться к вам. Не стоит горячиться из-за такой ерунды.

— Вы полагаете, господин д’Аламбер?

— Вы ведь сама доброта, вы такая умная женщина!

— Быть доброй в подобных обстоятельствах значит быть глупой; именно потому, что я умна, мне не хочется, чтобы меня больше дурачили. Довольно.

— Дурачили! Кто же?

— Барышня, вы, д’Аламбер, да вы все, господа, вы злоупотребляете моей немощью и глумитесь над моим несчастьем. Это гнусно!

— Успокойтесь, маркиза, — продолжал председатель, — все это не стоит вашего внимания. Ваши друзья коротали время у мадемуазель в ожидании того, когда вы начнете принимать, и все, в том числе я, собирались вскоре вновь принять участие в пленительной беседе с вами, без которой не сумели бы обойтись.

Я задыхалась от гнева, однако мне удалось сдержаться и ответить председателю менее резко, но это не ввело его в заблуждение: он знал меня достаточно хорошо, чтобы почувствовать назревающую ссору и попытаться отвести от себя угрозу, что было непросто.

— Поскольку мадемуазель де Леспинас нездоровится, господа, повторяю: прошу следовать за мной. Вы лишь усугубите болезнь Жюли и лишите ее последних сил, из-за чего ей трудно будет оправиться, вы же сами потом будете от этого страдать, ведь вы так ее любите! Господин д’Аламбер, вашу руку!

— Охотно, сударыня!

Он не посмел мне отказать, но все смотрели друг на друга многообещающе, я это чувствовала. Тот, кто сам это не пережил, не догадывается об одном: слепые чувствуют чужие взгляды в сложных ситуациях, подобно тому как женщины чувствуют взгляды своих любовников. Уж это-то хорошо известно каждой из них.

Д’Аламбер и остальные последовали за мной, за исключением Мармонтеля, оставшегося возле этой девицы. Когда мы пришли в мои покои, я уже приняла решение. Все ошибки Жюли, ее оплошности, ее невнимание ко мне и небрежное отношение к своим обязанностям пришли мне на память одновременно; я почувствовала, что нас больше ничто не связывает, а также поняла, что она не любит меня и остается в моем доме лишь потому, что ей это выгодно и она к этому привыкла; я больше не колебалась.

— Господа, — сказала я, — раз уж вы так дорожите обществом мадемуазель де Леспинас, вам придется отныне встречаться с ней в другом месте.

— Как, сударыня! Возможно ли такое? — вскричал председатель.

— Да, сударь, и будь вы мне хотя бы другом, вы первый дали бы мне этот совет.

— Ради Бога, сударыня, подумайте, что вы собираетесь сделать; я вас знаю, мне известно, что вы непреклонны, идете на поводу своих первых порывов и никогда не меняете своих решений. Но в данном случае речь идет о вашей давней подруге, прожившей у вас десять лет, об интересной, любимой всеми особе, которую вы можете ввергнуть в жесточайшую нужду, если прогоните ее с глаз долой. Пусть ваше сердце задумается, сударыня, и не даст волю запальчивому разуму.

— Я не нуждаюсь в советах, председатель, и действую по собственной воле, а не по чужим подсказкам. Мадемуазель де Леспинас уедет отсюда завтра утром; я так хочу, я так желаю, и я запрещаю ей впредь показываться мне на глаза. Можете передать ей это от меня.

— Мы не принимаем это решение всерьез, сударыня.

— И напрасно, господин д’Аламбер; я добавлю кое-что еще, от чего также не отступлюсь: друзья мадемуазель де Леспинас отныне будут моими врагами, я так решила. Надо выбирать, причем выбирать немедленно. Тот, кто будет продолжать с ней встречаться, больше меня не увидит.

— Это неслыханное тиранство! — вскричал раздосадованный д’Аламбер. — Если вам угодно из-за каких-то химер прогнать сироту, если вы настолько жестоки, чтобы выпроводить ее, зная, что у нее нет другого приюта, кроме вашего дома…

— Перестаньте, сударь!.. У нее есть ваш!

Философ процедил сквозь зубы нечто резкое и не очень учтивое; я могла не расслышать этих слов и не услышала их или, по крайней мере, не показала вида, что поняла сказанное. Это не избавило меня от вспышки гнева.

— О сударыня, это правда, вы не ошибаетесь. У мадемуазель де Леспинас есть дом стекольщицы, подобно тому как д’Аламбер обрел его прежде нее; мадемуазель де Леспинасс — брошенный ребенок маркизы д’Альбон и герцога де Пикиньи, подобно тому как д’Аламбер — брошенный ребенок графини де Тансен и Детуша-Канона. Бедные люди подбирают жертв вашего распутства — вашего, знатные дамы; это обычное дело, и это ни для кого не секрет.

Я слушала его слова, побледнев, и понимала, что теряю этого человека. Раз д’Аламбер решился говорить со мной в таком тоне, значит, он не желал меня больше видеть.

— Сударь, — сказала я ему в ответ, — вы проявляете неуважение к моему дому, ко мне и моим близким.

— Будьте покойны, сударыня, ноги моей здесь больше не будет, но, расставаясь с вами, я не должен позволять оскорблять дорогую мне женщину, которой уже десять лет принадлежат все движения моей души; мы говорим вам прощальные слова, а во время последнего прощания человек не скрывает своих мыслей.

Мы были одни; все разбежались, видя, что объяснение принимает серьезный оборот; я это заметила и не пыталась их удержать. Председатель остался в прихожей; он не мог уйти от меня просто так, он бы не посмел.

Итак, я могла дать волю своим чувствам и не отказала себе в этом удовольствии. Д’Аламбер спокойно выслушал мои жалобы и ответил как решительный, но почтительный человек. Первоначальная вспышка гнева миновала; когда я поставила ему в упрек связь с мадемуазель де Леспинас, он дал мне понять, что я не вправе относиться к этому строго.

— К тому же, — прибавил он, — мадемуазель де Леспинас мне не любовница, а подруга. Я нежно ее люблю, это так, однако наше чувство столь же чисто, как и глубоко, не осуждайте его.