Я вспомнила о г-же де Шон; но я вспомнила также о ручье и лужайке, обо всем, что мне было известно, и поняла, что от меня таились еще с того времени. Следует также сказать, что с тех пор философ неизменно старался преподносить эту связь всему свету как образец добродетели и невинности, чтобы она вызывала всеобщее восхищение; он и Жюли трубили об этом на всех перекрестках; к счастью, им никто не поверил.
— Вы окончательно все решили, д’Аламбер? Подумайте как следует, иначе мы больше не увидимся.
— Мы больше не увидимся, сударыня; позвольте выразить вам мое почтение и поблагодарить за доброту. Я вас никогда не забуду.
И не сказав больше ни слова, он ушел.
XI
Эта сцена стала городской новостью, и о ней говорили повсюду. Мадемуазель де Леспинас, как вы понимаете, быстро раскаялась в том, что она вынудила меня ее прогнать, и передала мне просьбу ее принять; я твердо решила этого не делать. Жюли настаивала, и я ответила, что встречусь с ней позже.
Она прислала мне следующую записку:
«Вы установили мне срок, сударыня, когда я буду иметь честь Вас видеть; этот срок представляется мне слишком долгим, и я была бы очень рада, если бы Вы изволили его сократить. Мое самое заветное желание — заслужить Ваше расположение; соблаговолите же даровать его мне и в качестве драгоценнейшего доказательства его удостойте меня позволением самой вновь засвидетельствовать Вам почтение и преданность, которые я буду питать к Вам до конца своей жизни и с которыми имею честь кланяться и т. д…»
Если бы я совершила все те ошибки, в каких меня обвиняли, то, по-моему, мне не написали бы такие слова. Я ответила:
«Я не могу согласиться принять Вас так скоро, мадемуазель; разговор, состоявшийся между нами и ставший причиной нашего разрыва, пока еще слишком жив в моей памяти; мне трудно поверить, что Вы желаете со мной встретиться вследствие Ваших дружеских чувств; невозможно любить тех, кто, как ты знаешь, тебя ненавидит и презирает, кто беспрестанно унижает и подавляет твое самолюбие; это Ваши же собственные выражения, и они являются следствием того влияния, которое вот уже так долго оказывают на Вас те, кого Вы считаете своими истинными друзьями. Эти люди, в самом деле, могут быть таковыми, и я от всего сердца желаю, чтобы они и впредь осыпали Вас всеми теми благами, каких Вы от них ожидаете: удовольствиями, богатством, уважением и т. п. — Зачем я Вам понадобилась теперь? Какую пользу я могла бы Вам принести? Мое общество было бы Вам неприятно, оно лишь напоминало бы Вам о первоначальной поре нашего знакомства и последующих годах, а обо всем этом лучше забыть. Тем не менее, если впоследствии Вы будете вспоминать об этом с радостью и если эти воспоминания будут вызывать у Вас некоторые угрызения совести и сожаления, я не стану проявлять жестокое и неоправданное упрямство, ведь я отнюдь не бесчувственная женщина и довольно хорошо распознаю истину; искреннее раскаяние могло бы меня растрогать и пробудить во мне тот интерес и ту нежную любовь, которые я к Вам питала. А покамест, мадемуазель, оставим все как есть и довольствуйтесь пожеланиями, которые я высказываю ради Вашего же благополучия».
Мадемуазель де Леспинас и ее защитники не преминули распустить слухи, что я ропщу на Жюли, что я ее ненавижу и беспрестанно унижаю. Мне передали эти слова, и я намекнула на них в своем ответе. Философы дружно ополчились на меня, все, за исключением Вольтера, который расточал всем им похвалы, а сам насмехался за их спиной и называл их болванами. Таким образом, они вступились за своего собрата и его звезду и поносили меня изо всех сил; дело дошло до того, что мы с Жюли окончательно стали врагами по вине тех, кто нас подстрекал.
Госпожа де Люксембург довольно охотно, следуя собственной прихоти, служит и нашим и вашим. Она меня ни в чем не винила, но, чтобы угодить всем, послала мадемуазель де Леспинас в подарок очень красивую мебель для гостиной. Для этой особы сняли маленькую квартирку на улице Бельшас; все так старались, что выхлопотали у г-на де Шуазёля пенсию для Жюли и, таким образом, спасли ее от нужды.
После смерти председателя я доподлинно узнала, что он вздумал в одно прекрасное утро отправиться в парадном облачении к даме своего сердца, чтобы просить ее руки. К счастью, он явился к ней в ту минуту, когда там был д’Аламбер; в противном случае барышня несомненно поймала бы его на слове, ведь она страстно желала выйти замуж. Председатель собрался с мыслями, припоминая разного рода губки бантиком и пальчики веером, которые были приняты в его молодости.
— Мадемуазель, — начал он, — вы стали жертвой величайшей несправедливости со стороны очень дорогой мне особы; прошу вас верить, что я совершенно к этому непричастен.
— Это нам известно, председатель; свидетельство тому — ваше присутствие здесь, ведь если бы госпожа дю Деффан об этом узнала, она бы навсегда с вами рассталась.
— Прошу прощения, маркиза не рассталась бы со мной. Госпожа дю Деффан уже не может обходиться без того, чтобы меня не мучить, а я не могу обходиться без того, чтобы не мучить ее. Поэтому я пришел предложить вам способ все уладить.
— В способах все уладить, председатель, мы больше не нуждаемся.
— Не может быть, чтобы мадемуазель де Леспинас в этом не нуждалась; она любила госпожу дю Деффан и, если бы мадемуазель де Леспинас согласилась стать моей женой, маркиза приняла бы ее с моей помощью и…
— Бесполезно продолжать, сударь, это невозможно.
— В таком случае, дорогой д’Аламбер, женитесь на мадемуазель, и это правильно, ведь вы любите ее уже десять лет.
— Мадемуазель не собирается выходить замуж, — ответил философ, — я не понимаю, откуда у вас такие мысли.
Право, я и сама этого не понимаю. Такой умный, такой тактичный человек, который держал в руках всех, кто его окружал! Председатель сказал Пон-де-Велю, что он вовсе не желал, чтобы его предложение приняли, и зашел так далеко лишь для того, чтобы побудить д’Аламбера последовать его примеру. Это нелепая причина; я предпочитаю считать, что этот человек потерял рассудок.
В конце концов ухажера выпроводили, осыпая его похвалами и выражая ему благодарность, о чем эта клика всегда вспоминала.
Д’Аламбер жил на улице Мишель-ле-Конт, в доме стекольщицы; представьте себе, какой путь он проделывал каждый вечер с улицы Бельшас. И нередко он проделывал его дважды в день. Жюли очень гордилась его любовью, а также обществом, собиравшимся в ее доме и приходившим туда до конца ее дней, хотя она не делала ничего, чтобы удержать своих друзей, так как ее положение было в высшей степени непрочным.
Она стала близкой подругой г-жи Жоффрен и царила на ее ужинах по средам, куда из женщин допускали ее одну. Ум мадемуазель де Леспинас вполне заслуживал подобной награды, и к тому же этого желал д’Аламбер; таким образом, барышня была окружена свитой и в своем доме, и в чужих домах. Все это продолжалось так или иначе, пока ее покровитель не заболел гнойной лихорадкой, которой его врач Бувар был вначале сильно обеспокоен. Философ ютился у стекольщицы в маленькой, весьма опасной для его здоровья комнате; г-н Ватле немедленно предложил д’Аламберу место и покои в своем доме на бульваре Тампль, и, как только больного туда перевезли, Жюли водворилась у его постели в качестве сиделки, не заботясь о том, какие разговоры об этом начнутся.
А разговоры свелись к тому, что ее поступок сочли превосходным. То, что погубило бы любую другую женщину, подняло репутацию сироты на небывалую высоту. Философы восхваляли ее на все лады. Ее сравнивали с самыми выдающимися праведницами, восклицали, что она попирает предрассудки и следует природе, ухаживая за своим другом на глазах у всех.
— Это бесподобная девушка! — кричали повсюду Лагарп и Мармонтель.
Вольтер написал д’Аржанталю, что все это чрезвычайно трогательно и д’Аламбер очень счастлив, а также что отныне он окончательно возомнит себя сыном г-жи де Тансен и возьмет компаньонку г-жи дю Деффан в экономки. Вольтер был единственным здравомыслящим человеком в этом стаде.
