Пон-де-Вель с присущей ему добротой заявил, что д’Аламбер влюблен в меня.

— Скорее в вашу юную помощницу, — предположил председатель, — после небезызвестного дня, посвященного растительному миру в Монморанси, между ними чувствуется что-то, чего я не понимаю.

— А вы что, так же осведомлены в этой области, как д’Аламбер, чтобы все понимать? — поинтересовался дю Шатель, присутствовавший при разговоре.

Шевалье д’Эди, вспомнивший свои молодые годы, пытался сравнить свои былые чувства с тем, что происходило у философа и моей подруги.

— Это совсем другое дело, — сказал он.

— Нет, — продолжил председатель, — оно другое для вас, а для них оно то же самое.

Они условились не говорить об этом в моем присутствии и направить мои подозрения в другое русло, ибо я уже казалась им обеспокоенной. Монтескьё написал мне своего рода персидское письмо, совершенно необъятных размеров, по поводу утренних шуток; я выжидала, но никто больше не вспоминал об этой беседе. Я попросила не скрывать от меня правду; г-жа де Мирпуа стала меня уверять, что ничего не произошло, я ей поверила и забыла об этом.

Так прошло несколько месяцев. Все, кроме меня, знали или, по крайней мере, угадывали правду; я же ни о чем не подозревала. Чтобы быть справедливой, я должна добавить, что никогда еще ни одну калеку не окружали такой заботой и любовью, как меня в ту пору. Казалось, д’Аламбер и Жюли объединились, чтобы я забыла о своем несчастье… Когда я в них нуждалась, они всегда оказывались рядом, и я любила их одинаково.

Формой женился и стал менее внимателен ко мне; председатель жаловался на свое здоровье. Пон-де-Вель, хотя ему было уже далеко не пятнадцать лет, довольно охотно рыскал по будуарам и за кулисами; таким образом, д’Аламбер и Жюли были моими самыми верными и нежнолюбимыми друзьями.

Нередко, по утрам, когда воздух был чист, д’Аламбер приезжал ко мне, и они с Жюли везли меня в Тюильри или Люксембургский сад. Я была счастлива проводить с ними время и каждый день радовалась, что приютила эту настрадавшуюся сироту.

Мое окружение относилось к Жюли с большим уважением. Маршальша де Люксембург осыпала девушку подарками, такими красивыми, что я не захотела оставаться в стороне и в свою очередь начала делать то же самое. Мои друзья стали состязаться в том, кто принесет Жюли самую дорогую безделушку; только д’Аламбер ничего ей не давал, и, когда это заметили, он ответил, что не желает уподобляться другим.

Его слова меня поразили, я оценила их довольно высоко, и мое окружение это заметило; все догадывались об истинном положении дел и сговорились, чтобы скрыть его от меня. Жюли не думала, что ее разоблачили; она была похожа на страуса: поглощенная своей любовью, она не обращала внимания на других и считала, что они ведут себя так же. Она бы очень удивилась, если бы ей сказали:

— Ваша связь с д’Аламбером — всем известная тайна; за исключением вашей благодетельницы все вокруг об этом знают.

Любовь видит только себя!

Между тем мадемуазель де Леспинас привыкла, что ее обожают, осыпают похвалами, и забросила все дела. Вместо того чтобы жить в моем доме ради меня, она в конце концов стала жить там ради себя, нисколько не заботясь о том, приятно и удобно для меня что-либо или нет. Я почти ничего не видела и проходила мимо этого, как вдруг заметила то, что творилось вокруг меня, ибо по-настоящему любила Жюли. Она быстро поладила с моими друзьями не хуже меня и понравилась им, как это было со мной. Жюли любили и хотели ее видеть; дело дошло до того, что с ней стали считаться как со мной, а порой даже больше.

Я страдала от этого, это меня раздражало; я не скрываю своих недостатков, моя ревность являла себя во всем своем блеске, и в таких случаях меня избавляли от поводов этой ревности. Мои друзья могли легко обмениваться знаками, но не речами: сколь бы тихо ни говорили рядом со мной, я слышала и догадывалась даже о том, чего не слышала. Им это было неприятно, а мне — тем более.

Подобное положение продолжалось несколько лет, без каких-либо изменений. Я встречалась со множеством людей; ряды друзей редели вследствие чьей-либо смерти или отъезда, но пробелы тотчас же заполнялись. Дом был полон гостей, и мадемуазель де Леспинас царила там наравне со мной.

Я ложусь спать очень поздно и страдаю бессонницей. Часть ночи мне читают вслух: в результате мы с моей чтицей спим целый день. У Жюли это вошло в привычку; мы бодрствовали только вечером. Для меня, при моем вечном мраке, это не имело значения, а вот девушке порой не хватало солнечного света, и она горько жаловалась на это, когда меня не было рядом; мне посоветовали обратить внимание на ее здоровье. Поэтому я стала часто заменять Жюли Вьяром или Деврё (моей преданной горничной). Однако это было не одно и то же: в отличие от нее, в книгах они понимали не все, и я не могла разбирать и обсуждать с ними то, что читала.

Когда настала зима, Жюли вернулась к своим обязанностям, поскольку теперь это доставляло ей меньше хлопот. Наш узкий круг расширился: в нем появились еще два-три своих человека, в том числе малыш Мармонтель, которого я всегда терпеть не могла (его привел ко мне д’Аламбер). Мы встречали Мармонтеля у его подруги г-жи Аранк, где нам иногда доводилось ужинать, а также у г-жи де Тансен, в доме которой собирались литераторы. Именно там почти всех их подцепила г-жа Жоффрен. Это не ускользало от внимания г-жи де Тансен, и она сказала мне однажды, указывая на гостью:

— Эта старуха думает, что я ни о чем не догадываюсь; она приходит сюда, чтобы их у меня переманить и узнать, как ими вертеть; она скоро выдохнется.

Однако эта особа не выдохлась, и ни один дом не мог сравниться с ее домом по царившему в нем образцовому порядку. Госпожа Жоффрен, в сущности никто, некая старая мещанка без всякого окружения, стала влиятельной женщиной исключительно благодаря своему уму и умению подбирать себе компанию. По понедельникам у нее ужинали художники и музыканты, а по средам — литераторы. Мармонтель жил в доме старухи и был ее любимцем.

Этот мелочный и неуживчивый человек пробрался в мой дом и стал одним из тех, кто просиживал там стулья (я не считаю его своим другом). Я просыпалась не раньше семи часов, а в восемь ко мне уже приезжали с визитами. Мармонтель внушил посетителям, чтобы угодить д’Аламберу, приезжать в шесть и сидеть в комнате мадемуазель де Леспинас; как говорили, там собирался тесный и весьма интересный кружок. Я ничего об этом не знала. Такое продолжалось несколько месяцев. Жюли, со своей стороны много раз передавала мне свои извинения, сказываясь больной, и весь вечер проходил в ее комнате; меня оставляли одну и шли в этот укромный уголок, где, по словам Мармонтеля, все чувствовали себя в безопасности, находясь вдали от моего злословия и моих капризов.

Мадемуазель де Леспинас перестала церемониться, и теперь я была для нее не более чем прикрытием и вывеской. Вначале я мягко выражала свое недовольство, но этому не придали значения, тогда я заговорила громче, однако так ничего и не добилась. Я не могла понять, чем вызвана подобная перемена в ней, и, устав теряться в догадках, начала расспрашивать об этом Деврё, чего никогда прежде не делала. Я ненавижу задавать слугам вопросы: прибегая к доносу, мы тем самым даем им право оговаривать других; однако у меня не было выбора: с этим надо было покончить.

Итак, я воспользовалась привязанностью Деврё и потребовала ничего от меня не утаивать, так как моя жизнь стала невыносимой и, конечно, на то должна была быть причина. Горничная долго упрямилась, но, когда я заявила, что не стану с ней больше знаться и верить в ее преданность, если она промолчит, выложила все: связь Жюли с д’Аламбером, длившуюся уже восемь-девять лет — без моего ведома! — уединенные беседы, встречи, сговоры — словом, все!

Я была потрясена. Уже пробило семь, и в этот час компания была в полном сборе.

— Что ж, — сказала я горничной, — одень меня и проводи в ее комнату; это единственный способ покончить с таким расколом. В противном случае они станут все отрицать.