Однажды утром на уроке ботаники (д’Аламбер знал все) речь шла о происхождении уж не помню чего; лекция была очень длинной. Я всегда не выносила ученых, особенно ученых дам, и не имела никакого желания слушать этот урок. Поэтому учитель с ученицей решили отправиться за неким растением, которое д’Аламбер приметил в окрестностях Монморанси, когда он ездил туда навещать г-жу д’Эпине (о ней мы поговорим позже).

Они сели в карету, за которую пожелал заплатить д’Аламбер, что очень огорчило Жюли; ими был выбран день, когда маркиза де Форкалькье приезжала читать мне вслух, и они были уверены, что я не буду скучать, или, во всяком случае, что их присутствие не избавило бы меня от скуки.

В тот день — дело было в июне — стояла дивная погода, не особенно жаркая, солнца было достаточно, чтобы озарять пейзаж, не превращая все кругом в невыносимое пекло. Прелестные белые облака, похожие на снежные комья, безоблачный горизонт и любовь! Этого было достаточно даже для философа и девушки, стремящейся к философской мудрости, не так ли?

Сначала они были очень веселы, а затем начали размышлять и предаваться мечтам. Д’Аламбер понимал причину этой задумчивости лучше Жюли. Он уже осознал их взаимное влечение и спрашивал себя, следует ли ему открыть подруге глаза или оставить наивную девушку в блаженном неведении.

Вопрос, заданный мадемуазель де Леспинас, заставил его принять решение:

— Боже мой, сударь, какой красивый ручей, какой дивный луг и чудесные деревья! Скажите, почему у меня такое неудержимое желание выйти из кареты и прогуляться в этом месте? Я же видела немало столь же милых ручьев, деревьев и лугов, как эти, сколь бы милыми они ни были.

— Я отвечу вам, мадемуазель, когда мы исполним ваше желание; нет ничего проще. Возница нас подождет; мы наняли его на целый день, и он в нашем полном распоряжении. Не пора ли достать наши съестные припасы и позавтракать здесь?

— Вы правы, сударь. Однако я не голодна и очень довольна. О! Я еще никогда в жизни так не радовалась!

Формой и председатель, два старых негодяя, очень осуждали эту прогулку наедине, в которой мы с дамами не усмотрели ничего плохого. Д’Аламбер казался нам своего рода Сципионом или Робером д’Арбрисселем, и мы не представляли себе, что тут может таиться хотя бы малейшая опасность.

То же самое думала и герцогиня де Шон, из-за которой д’Аламбера долго не принимали в Академию; дело не в том, что он ей не нравился, а потому что она заявляла во всеуслышание, что доверила бы ему стеречь гарем. Все знали, что эта особа основательно изучила данный вопрос, и Фонтенель серьезно говорил по этому поводу:

— Во всем, что касается подобных сведений, госпожа герцогиня де Шон — это Барем в области любви.

Сами понимаете, пришлась ли эта шутка по вкусу! Она уничтожила д’Аламбера и оказала такое влияние, что вместо него в Академию приняли Ла Перуза или господина графа де Клермона, я уже не помню, кого именно, под тем предлогом, что, для того чтобы сделать академика, нужен по крайней мере мужчина. Такая острота настолько затуманила головы сорока бессмертных, что они испугались насмешек и совершили этот несправедливый поступок. Ошибку исправили позже. Сумасброды, а особенно сумасбродки, могут не сомневаться в этой стране, что к ним прислушиваются.

Таким образом, мы нисколько не волновались по поводу взаимоотношений учителя и ученицы и спокойно слушали чтение г-жи де Форкалькье, в то время как они бродили по полям и ходили по берегам ручьев, поглощая превосходный пирог, приготовленный для этой прогулки.

Сначала они отдавали должное только пирогу; за городом у всякого просыпается аппетит, если он молод и нечасто совершает пешие походы. Красотка долго уверяла, что она не будет есть, однако в конце концов дала себя уговорить, и к ней вернулась прежняя веселость. Д’Аламбер вел себя очень любезно; он рассказывал о чем угодно, только не о правилах арифметики и геометрии. Затем он спросил у бедняжки, желает ли она по-прежнему узнать, чем вызван ее восторг при виде ручья, луга и деревьев.

— О да, — ответила она с неистово бьющимся сердцем.

Философ подошел к Жюли, взял ее за руку, что ему было позволено сделать, и заговорил о симпатиях, родстве душ, взаимном притяжении, а также пустил в ход Бог весть еще какие более или менее громкие слова, чтобы не признаваться в любви, подобно простым смертным, и не опозорить науку, прибегая к банальным выражениям.

Мадемуазель де Леспинас поняла все скорее чутьем, нежели умом; она покраснела, опустила глаза, а затем даже улыбнулась; эта улыбка сбила беднягу с толку, и он встал перед девушкой на колени со словами:

— Я люблю вас; любите ли вы меня?

Не знаю, что она ответила; полагаю, влюбленный и сам догадался, ведь он заранее знал ответ, и они провели добрые четверть часа в молчании, поглощенные своим чувством. Дидро заявлял, что нельзя простить д’Аламберу эти пятнадцать минут, подобающие разве что какому-нибудь поэту, на что как всегда язвительный Пон-де-Вель отвечал:

— Может быть, он тем временем решал какую-нибудь задачу?

Жюли относилась к числу тех женщин, которые с первой минуты любят так, как им предстоит любить всю жизнь. За эти четверть часа она настолько продвинулась вперед, как я могла бы успеть лишь за десять лет, да и то вряд ли мне удалось бы достичь такого уровня. Слава Богу, я не романтичная и не страстная женщина.

Наконец, наши герои обрели дар речи и увидели вдали деревенскую свадьбу, а также пылко влюбленных новобрачных. И тут д’Аламбер снова принялся разглагольствовать. Он осведомился, думает ли его спутница о браке и с математической точностью доказал ей, что брак — это могила любви. Жюли ответила, что она не из тех девиц, которые беспокоятся по поводу всяких формальностей, и что она отдает свое сердце, не спрашивая чужого мнения.

— Я свободен, и вы тоже; что нам до каких-то слов, произнесенных таким же человеком, как мы с вами? Мы соединяем наши сердца перед Всевышним; он создал нас, чтобы дарить нам свою любовь, он видит и слышит нас, и этого довольно для нашего счастья и нашей совести.

Такое умозаключение философа, невольно выдавшего свою суть, показалось его возлюбленной в высшей степени логичным. Итак, они достигли полнейшего согласия.

Этот день был просто сказочным. Время от времени естественность брала верх, и тогда славный д’Аламбер забывал о своей философии, становился милым, давал волю своему сердцу и желанию нравиться. Он нравился Жюли, он завоевал эту беззащитную душу — душу, которая хотела любить и до сих пор не любила никого, кроме матери. Впоследствии же она любила ужасно, по выражению Маскариля.

Первой же договоренностью влюбленных стала тайна. Они договорились скрывать от меня свои пылкие чувства; д’Аламбер знал о моей ревности и опасался, что я могу забить тревогу. Он также попросил свою красотку ничего не рассказывать нашим друзьям, которые могли бы проболтаться.

— Будем счастливы для себя, а не для других. Что касается меня, то моя жизнь принадлежит только вам. Моей бедной матушке-стеколыцице ничего не надо, лишь бы видеть меня каждый день, лишь бы знать, что я доволен или что я делюсь с ней своими бедами. Госпожа дю Деффан другая.

Нет, я отнюдь не походила на стекольщицу, я была более требовательной и, если бы мне довелось узнать об их союзе, это рассердило бы меня до крайности. Дело не в том, что я была влюблена в д’Аламбера, но мне не нравилось, когда меня вытесняли из сердца моих друзей, а там, где поселяется любовь, нет места прочим чувствам.

X

Вольтер расстался с г-жой дю Шатле много лет назад; он узнал, что она изменяет ему с любезным Сен-Ламбером, философом-поэтом, военным, дворянином, кем угодно, и после этого стал относиться к любви с глубочайшим презрением. Философ написал д’Аржанталю письмо, где рассказал о письме, присланном ему д’Аламбером и напичканном непонятными намеками, что вызвало у нас сильное любопытство.

— Неужели он влюблен? — спрашивал д’Аржанталь. — И в кого же?