Славный хирург занялся приготовлениями; он нанял для себя и герцога добротную дорожную карету, приказав подать ее к воротам своего городка; им предстояло приехать туда ночью в экипаже маркизы, управлять которым должен был виконт. Таким образом, обитатели замка не должны были ничего заподозрить.

Маркиза считалась больной после прозвучавшего той ночью выстрела, и доктор якобы ухаживал за ней; теперь, когда она выздоровела, ему следовало уехать, и это было вполне естественно.

Прощание было ужасным. События такого рода настолько сближают людей! Виконт превосходно играл свою роль. Узнав от доктора и от самого герцога о вынесенном приговоре, он понял, что пришло время пожинать плоды своего преступления, и с удвоенным лицемерием принялся играть роль друга. Бедная женщина поддалась и на эту уловку!

Господин де Пикиньи благополучно вернулся домой; чтобы объяснить причину его ранения, была придумана какая-то история о разбойниках в Севеннах. Врача щедро вознаградили, поручили ему передать множество нежных приветов маркизе и, главное, не выводить ее из заблуждения, чтобы она могла хотя бы несколько месяцев пожить спокойно; несчастная женщина была беременна, и ее нужно было всемерно оберегать.

Хитроумный и двуличный виконт старался изо всех сил. Он был заботлив, добр и любезен; он сумел выведать у доверчивой кузины подробности случившегося, узнал о ее положении, затруднениях, опасениях и вызвался помочь ей и скрыть последствия ее пригрешения; словом, он делал все, на что способен самый бескорыстный любящий друг.

Маркиза договорилась с Жюли и ее мужем, что они дадут ребенку, который будет произведен ею на свет, свое имя, а она возьмет его на свое попечение и воспитает на собственные средства. Таким образом г-жа д’Альбон не была бы лишена радости материнства и в то же время не подвергалась бы никаким опасностям.

Жюли притворилась беременной и съездила в Лион показаться знакомым, а затем вернулась к подруге и оставалась подле нее до самых родов.

Мадемуазель де Леспинас появилась на свет в этом самом доме, а ее отец скончался в Пикиньи в день рождения дочери. Девочку окрестили в Лионе; у меня до сих пор хранится выписка из свидетельства о ее крещении.

От г-жи д’Альбон скрывали постигшее ее несчастье до тех пор, пока она не окрепла настолько, чтобы пережить подобное известие. Когда все сочли, что настало время сообщить ей о случившемся, виконт вместе с Жюли и доктором возложил на себя эту скорбную обязанность. Притворщик бросился к ногам маркизы, разыграл душещипательную сцену раскаяния и поклялся, что готов посвятить всю жизнь искуплению своей роковой ошибки.

Около месяца несчастная мать была между жизнью и смертью; она жутко кричала, и лишь присутствие дочери могло ее успокоить. Славная Жюли полюбила малышку, как если бы она в самом деле была ее собственным ребенком; раннее детство мадемуазель де Леспинас проходило довольно спокойно под заботой двух матерей.

Виконт выждал, когда первая пора горя миновала, а затем изменил тактику. Страсть, которую он до того скрывал, проявилась в нем снова; возможно, это чувство стало более неистовым, но также более смиренным, более действенным и более самоотверженным. Госпожа д’Альбон оставалась равнодушной к нему, как и прежде. Она с трудом выносила этого человека, он внушал ей ужас, их разделяла кровь ее любовника; маркиза была способна лишь терпеть присутствие виконта в течение нескольких минут, стараясь не выплеснуть ему в лицо желчь, переполнявшую ее сердце.

Однако, когда он отважился снова заговорить с ней о своей гнусной любви и со слезами на глазах стал умолять его выслушать, женщина не смогла сдержаться, сказала ему все, что она думала о нем, прогнала его от себя и поклялась, что предпочла бы тысячу раз умереть, нежели слушать его ненавистные речи.

Господин де Сент-Люс пришел в ярость и дал себе волю; он раскрыл перед маркизой ненависть к сопернику, которую до тех пор скрывал, и, не признаваясь в своем преступлении, с радостью вспоминал о непроизвольном выстреле, отомстившем за него. Он стал грозить кузине ужаснейшими бедами и дал ей сутки на размышление, чтобы она отказалась от своего решения.

Прежде чем эти сутки истекли, маркиза написала виконту следующие слова:

«Я запрещаю Вам впредь появляться в моем доме; что же касается Ваших угроз, то если только у Вас достанет подлости привести их в исполнение, Бог не даст невинной душе погибнуть; я возлагаю на него все свои надежды».

Господин де Сент-Люс не ответил. Он немедленно покинул усадьбу.

В течение двух месяцев маленькое семейство жило тихо и ничего не слышало об убийце. Бедные женщины начали приходить в себя, надеясь, что Господь, на которого они уповали, смягчил сердце их врага, и благодарили Всевышнего изо всех сил, как вдруг, когда они меньше всего этого ожидали, неожиданное происшествие возвестило им о новых происках виконта.

Покои маркизы, выходившие в парк, находились далеко от парадного двора, служебных строений и домашней суеты. Внезапно громко хлопнула дверь, и в комнату вошел маркиз д’Альбон; у него было озабоченное лицо и сердитый вид; он поздоровался с женой и, обернувшись к Жюли, сказал:

— Госпожа Леспинас, унесите вашего ребенка, мне надо поговорить с маркизой; я уезжаю через два часа.

Оставшись одна, дрожащая маркиза не смела поднять глаза. Первые же слова мужа напугали ее еще сильнее.

— Мне все известно, сударыня, — заявил он.

— Боже мой!

Маркиза расплакалась и встала перед мужем на колени.

— Встаньте и выслушайте меня. Я пришел сюда не с теми намерениями, какие вы во мне предполагаете. Вы всегда меня ненавидели, вы всегда меня недооценивали. Нас попытались поссорить и при сложившихся обстоятельствах решили сделать из меня орудие мести; к счастью, я об этом догадался и не стану потакать чужой злобе, успокойтесь.

— Сударь, вы так добры!

— Я не добр, а справедлив. Я знаю цену и себе, и вам; мне известно, что, не любя меня, вы все же долго не поддавались окружавшим вас соблазнам. Вы не устояли, как мне сказали, и я приехал посмотреть на плод вашего греха.

— Сударь!

— Не бойтесь за своего ребенка, сударыня: ему не причинят зла; я закрою глаза на его присутствие, но при условиях, которые вы поклянетесь выполнить.

— Приказывайте, сударь, я повинуюсь.

— Ваша дочь может жить, ваша дочь может оставаться с вами, но я не желаю, чтобы она посягала на права моей дочери и ее брата; я хочу, чтобы мое имя носили только мои дети, а также, чтобы им принадлежала моя и ваша собственность.

— Как, сударь, и моя тоже?

— Да, сударыня. Собственность маркизы д’Альбон должна принадлежать виконту и мадемуазель д’Альбон; в противном случае это может повлечь за собой оскорбительные домыслы; мы не застрахованы от них, но, по крайней мере, если действовать таким образом, нам удастся их избежать, насколько это возможно.

— Это жестоко.

— Ничего подобного. Госпожа маркиза д’Альбон может иметь воспитанницу и делать ей добро; она может дать девочке все, что пожелает, и никто не усмотрит в этом повода для возражений. Вы меня понимаете?

— Да, сударь.

— Это еще не все. Сейчас вы подпишете вместе со мной вот этот акт, подтверждающий, что у нас нет других детей, кроме нашего сына и мадемуазель д’Альбон, и что всякий, кто вздумает отстаивать свои права в этом качестве, заведомо объявляется нами незаконным самозванцем. Надо подумать о будущем.

— Я подпишу.

— Хорошо, сударыня. А теперь успокойтесь, живите там, где пожелаете, и делайте все, что вам будет угодно; вы обо мне больше не услышите, и я никогда вас не увижу. Я отдаю в ваше полное распоряжение то, что вам принадлежит, то есть ваши доходы. Что же касается основного капитала, то я оставляю право пользования им за собой, и прошу вас его не трогать. Живите счастливо, если сможете, и признайтесь себе самой, если не мне, что я не такой уж злодей, каким пыталась выставить меня ваша ненависть. Прощайте.

Господин д’Альбон отбыл, как и явился, не дожидаясь ответа, и, главное, не дожидаясь слов благодарности. Маркиза осталась растерянной и подавленной; она была даже не в состоянии отвечать на вопросы г-жи Леспинас, поспешившей к своей подруге, как только ее муж уехал.