— Что за прошения? О каких аудиенциях вы говорите? — спросила ее высочество Аделаида.

— Да ведь вам это хорошо известно: о прошениях мадемуазель Жанны де Вобернье, — заметила принцесса Софи.

— Да нет! Речь идет о просьбе принять мадемуазель Ланж, — прибавила ее высочество Виктория.

Взбешенный король вскочил. Его взор, обычно спокойный и благосклонный, метал молнии, сулившие сестрам мало хорошего.

Ни одна из трех принцесс не могла противостоять отцовскому гневу: все они опустили глаза.

— Вот лишнее доказательство тому, о чем я уже сказал: уехала лучшая из четырех дочерей! — сказал он.

— Сир! — заметила ее высочество Аделаида, — ваше величество очень плохо к нам относится, вы с нами обращаетесь хуже, чем со своими собаками!

— Еще бы! Когда я прихожу на псарню, мои собаки ко мне ластятся, мои собаки мне верны! Прощайте, прощайте! Пойду-ка я к Шарлотте, Красавке и Хвостику! Милые собачки! Да, я их люблю особенно за то, что они мне не будут тявкать правду!

Разгневанный король вышел в приемную; он услыхал, как вслед ему дочери хором запели:

На площадях и улицах столицы И женщины, и парни, и девицы —

Любовью все готовы поделиться, Хотя со вздохом: «Ах-ах-ах!»

И лишь подруга Блеза — вот бедняжка! —

Лежит в постели, захворавши тяжко.

Ах, тяжко!

Ах, тяжко!

Вот бедняжка:

Неужто помирает?! Ах-ах-ах!

Это был первый куплет из водевиля, направленного против г-жи Дюбарри, который распевали в Париже на каждом углу; он носил название «Прекрасная Бурбоннезка».

Король хотел было вернуться, и, возможно, принцессам не поздоровилось бы. Однако он сдержался и пошел дальше, пытаясь перекричать их голоса:

— Господин собачий капитан! Эй, где вы, господин капитан борзых?

Явился офицер, носивший столь странное звание.

— Прикажите отворить псарню, — сказал король.

— Сир! — вскричал офицер, бросившись Людовику XV наперерез. — Ваше величество, умоляю вас, остановитесь!

— В чем дело, черт побери? — спросил король, останавливаясь на пороге двери, из-за которой доносился радостный лай собак, почуявших хозяина.

— Сир! Прошу простить мою настойчивость, но я не могу позволить вашему величеству пройти к собакам.

— А, понимаю, понимаю: псарня не убрана… Ну, ничего! приведите сюда Хвостика.

— Сир, — растерянно пробормотал офицер, — Хвостик второй день не ест и не пьет: возможно, он взбесился.

— О, Господи! — вскричал король. — Несчастный я человек! Хвостик взбесился! Это уж последняя капля…

Собачий офицер счел своим долгом выдавить слезу, чтобы оживить всю сцену.

Король круто повернулся и зашагал к себе, где его уже ожидал камердинер.

Заметив, что король чем-то сильно расстроен, он поспешил отойти к окну.

Не обращая внимания на верного слугу, которого он и за человека не считал, Людовик XV широким шагом прошел в свой кабинет.

— А, теперь я понимаю: господин де Шуазёль смеется надо мной; дофин чувствует себя почти хозяином и думает, что заменит меня, как только посадит на трон свою австриячку. Луиза меня любит, но как-то очень непросто: читает мне нотации да еще ушла из дому… Три дочери распевают песенки, в которых называют меня Блезом. Граф Провансский переводит Лукреция. Граф д’Артуа шляется по ночам неизвестно где. Собаки взбесились и готовы меня искусать. Решительно, кроме дорогой графини, меня никто не любит. К черту тех, кто хочет ей насолить!

И с отчаянной решимостью король уселся за стол, где, по обыкновению, Людовик XIV подписывал бумаги, стол, выдержавший груз последних договоров и надменных посланий великого короля.

— Теперь я догадываюсь, почему все с таким нетерпением ожидают прибытия дофины. Они думают, что, стоит ей здесь появиться, как я стану ее рабом или попаду под влияние ее семейства. Право, у меня еще будет время наглядеться на мою дражайшую невестку! Должно быть, ее приезд доставит мне новые хлопоты. Поживу-ка я спокойно как можно дольше, а для этого необходимо задержать ее в пути. Предполагалось, что она без остановок проедет через Реймс и Нуайон, а затем прибудет в Компьень. Ну что же, надо изменить порядок церемониала. Пусть будет трехдневный прием в Реймсе, а затем один… нет, черт возьми! Два… Да что я! Три дня на празднования в Нуайоне. Итак, я выиграл шесть дней!

Король взял перо и приказал г-ну де Стенвилю остановиться на три дня в Реймсе и столько же времени провести в Нуайоне.

Он вызвал дежурного курьера.

— Срочно передать это письмо господину де Стенвилю, — приказал он.

И принялся за другое письмо.

«Дорогая графиня! — написал он. — Мы сегодня же назначаем Замора комендантом. Сейчас я уезжаю в Марлиу однако вечером прибуду в Люсьенн, чтобы сказать Вам то, чем сию минуту переполнено мое сердце.

Франция».

— Лебель! — сказал он. — Отнесите это письмо графине. Настоятельно советую быть с ней повежливее.

Камердинер поклонился и вышел.

XXIX

ГОСПОЖА ДЕ БЕАРН

Графиня де Беарн, чье появление станет поводом страстных споров при дворе, а также камнем преткновения в умышленных или невольных скандалах, быстро продвигалась к Парижу, о чем Жан Дюбарри узнал от своей сестры.

Этим путешествием г-жа де Беарн была обязана богатому воображению виконта Жана, которое всегда приходило ему на помощь в трудную минуту.

Ему никак не удавалось найти среди придворных дам «крестную», без которой было невозможно представление ко двору г-жи Дюбарри. Тогда он обратился взором к провинции, оценил создавшееся положение, пошарил в отдаленных городах и нашел то, что искал, на берегу реки Мёз в старом доме готического стиля, содержавшемся, однако, в должном порядке. Искал же Жан старую даму и давнюю тяжбу.

Старую сутягу звали графиня де Беарн.

Затянувшийся процесс представлял собой дело, от которого зависело все ее состояние. Дело оказалось всецело в руках г-на де Мопу. А г-н де Мопу недавно стал сторонником г-жи Дюбарри, установив доселе никому не известные родственные отношения с нею, в результате чего называл ее кузиной. В надежде получить в ближайшее время портфель канцлера, г-н де Мопу испытывал к фаворитке самые что ни на есть дружеские чувства. Этой-то дружбе он и был обязан тем, что король уже назначил его вице-канцлером, между тем как в обществе все называли его просто вице-канальей.

Госпожа де Беарн была любительницей судебных разбирательств; она обожала судиться и сильно смахивала на графиню д’Эскарбаньяс или госпожу Пимбеш, типичнейших представительниц той эпохи, и отличалась от них, должно быть, только аристократическим именем.

Проворная, худощавая, угловатая, державшаяся всегда настороженно, с бегающими глазками под седыми бровями, г-жа де Беарн к тому же одевалась так, как это было принято во времена ее молодости. Как бы капризна ни была мода, она иногда пытается образумиться; вот почему платье, которое графиня де Беарн носила в 1740-м, будучи юной девицей, оказалось вполне подходящим в 1770 году для старой дамы.

Широкая гипюровая юбка, короткая кружевная накидка, огромный чепец, глубокие карманы, огромных размеров сак и шейный шелковый платок в мелкий цветочек — такой предстала графиня де Беарн взору Шон, когда любимая сестра и доверенное лицо г-жи Дюбарри в первый раз приехала к графине де Беарн, объявив себя дочерью ее адвоката метра Флажо.

Старая графиня одевалась так не столько из любви к моде прежних лет, сколько из экономии. Она была не из тех, кто стыдится бедности, потому что была бедна не по своей вине. Она сожалела лишь о том, что не могла оставить после себя приличного для своего имени состояния сыну, юному, застенчивому, словно девушка, провинциалу, предпочитавшему материальные удовольствия тем льготам, которые могло ему дать доброе имя.

Графиня де Беарн тешила самолюбие тем, что называла своими те земли, которые ее адвокат оспаривал у семейства Салюсов. Однако, обладая здравым смыслом, она хорошо понимала, что если бы ей понадобилось заложить эти земли, то ни один из ростовщиков (а они в то время во Франции готовы были рисковать) и ни один стряпчий (а они во все времена достойны были того, чтобы их колесовали) не даст ей ссуду при такой гарантии и не авансирует ей ни денье под такое обеспечение.