— Бедный Жильбер! — проговорил он.

— Мой дорогой мальчик! — вздохнул старик.

— Он дышит! Жив!.. Жив, говорят вам! — закричал Филипп.

— Вы так думаете?

— Я в этом уверен, у него есть пульс.

— Верно! — сказал старик. — На помощь! Помогите! Там есть хирург.

— Давайте спасать его сами, сударь. Я недавно просил помощи, но врач мне отказал.

— Он должен помочь моему мальчику! — в отчаянии воскликнул старик. — Он должен! Помогите мне, сударь, помогите мне донести туда Жильбера.

— У меня только одна рука, — отвечал Филипп, — но вы можете на нее рассчитывать, сударь.

— Я хоть и стар, но соберу все свои силы. Пойдемте!

Старик схватил Жильбера за плечи, молодой человек зажал правой рукой его ноги, и они двинулись по направлению к группе людей, возглавляемых хирургом.

— На помощь! На помощь! — закричал старик.

— Сначала людей из народа! — отвечал хирург, стойкий в своих принципах и уверенный в том, что, отвечая таким образом, он вызывает восхищенный шепот среди окружавших его людей.

— Я и несу человека из народа, — поспешно ответил старик, начиная мало-помалу проникаться общим восхищением, которое вызывала у окружавших непреклонность молодого хирурга.

— Тогда после женщин, — продолжал хирург, — мужчины сильнее женщин и легче переносят боль.

— Простое кровопускание, сударь, — взмолился старик, — кровопускания будет довольно.

— A-а, это опять вы, господин дворянин, — сказал хирург, заметив Филиппа и не видя старика.

Филипп промолчал. Старик решил, что эти слова обращены к нему.

— Я не дворянин, — ответил он, — я человек из народа; меня зовут Жан Жак Руссо.

Врач удивленно вскрикнул и жестом приказал окружающим подвинуться.

— Пропустите! Уступите место естественному человеку! Дайте место освободителю человечества! Место гражданину Женевы!

— Благодарю вас, — сказал старик, — спасибо!

— С вами случилось несчастье? — спросил молодой хирург.

— Нет, не со мной, а вот с этим несчастным ребенком, взгляните.

— Так вы тоже, как и я, помогаете человечеству! — вскричал врач.

Взволнованный неожиданным триумфом, Руссо в ответ бормотал что-то нечленораздельное.

Филипп совершенно потерялся, оказавшись лицом к лицу с вызывавшим его восхищение философом, и отошел в сторону.

Старику помогли положить Жильбера на стол; он по-прежнему был без сознания.

Руссо бросил взгляд на того, к чьей помощи он взывал. Это был юноша примерно одних лет с Жильбером, но ни одна черта не напоминала о его молодости. Кожа на лице была желтой и сморщенной, как у старика, дряблые веки нависли над немигающими глазами, рот кривился, словно в приступе эпилепсии.

Рукава были по локоть закатаны, руки забрызганы кровью; всюду вокруг него лежали груды человеческих конечностей. Он скорее напоминал палача за любимой работой, чем врача, исполнявшего печальный, но святой долг.

Однако имя Руссо произвело на него столь сильное действие, что он на минуту отказался от своей обычной грубости: он осторожно вспорол Жильберу рукав, затянул руку жгутом и кольнул вену.

Кровь сначала вытекала по капле, а через несколько секунд молодая, горячая струя ударила из вены.

— Можно считать, что он спасен, — сказал хирург, — но потребуется тщательный уход, ему сильно помяли грудь.

— Мне остается лишь поблагодарить вас, сударь, — проговорил Руссо, — и выразить восхищение не только тем, что вы отдаете предпочтение бедным, но и преданности, с какой вы им служите. Но не забывайте, что все люди — братья.

— Даже благородные, даже аристократы, даже богачи? — спросил хирург, сверкнув проницательными глазами из-под тяжелых век.

— Даже благородные, даже аристократы, даже богачи, когда они страдают, — отвечал Руссо.

— Прошу прощения, сударь, — проговорил хирург, — я родился в Будри, недалеко от Невшателя; я, как и вы, швейцарец и поэтому отчасти демократ.

— Соотечественник! — воскликнул Руссо. — Швейцарец! Как вас зовут, сударь, как вас зовут?

— Мое имя не пользуется известностью, сударь; это имя человека, посвятившего жизнь науке и надеющегося в будущем посвятить ее счастью всего человечества. Меня зовут Жан Поль Марат.

— Благодарю вас, господин Марат, — отвечал Руссо. — Однако разъясняя народу его права, не возбуждайте в нем чувства мести. Если когда нибудь он начнет мстить, вы сами, возможно, придете в ужас от его жестокости.

На губах Марата заиграла страшная улыбка.

— Вот бы дожить до этого дня! — вскричал он. — Если мне посчастливится увидеть этот день…

Руссо испугался того, с каким выражением были произнесены эти слова, подобно путешественнику, приходящему в ужас от первых раскатов еще далекой грозы. Он обхватил Жильбера руками и попытался поднять.

— Два добровольца в помощь господину Руссо, два человека из народа! — выкрикнул хирург.

— Мы! Мы! — раздались голоса.

Руссо оставалось только выбрать. Он указал на двух плечистых помощников, и те подхватили Жильбера на руки.

Проходя мимо Филиппа, Руссо проговорил:

— Держите мой фонарь, сударь, мне он больше не нужен. Берите!

— Благодарю вас, сударь, благодарю! — отвечал Филипп.

Филипп схватился за фонарь. Руссо двинулся на улицу Платриер, а молодой человек возобновил поиски.

— Бедный юноша! — прошептал Руссо, оглянувшись и видя, как тот удаляется по забитой людьми улице.

Филипп продолжал свой путь, вздрагивая время от времени, когда до него доносился пронзительный голос хирурга:

— Несите людей из народа! Только простых людей! Пусть пропадают благородные, богачи и аристократы!

LXIX

ВОЗВРАЩЕНИЕ

В то время как несчастья следовали одно за другим, барон де Таверне чудом избежал опасности.

Не имея возможности оказать физическое сопротивление той всепожирающей силе, которая сметала все на своем пути, он, тем не менее, не терял спокойствия и ловко удерживался в самом центре толпы, катившейся к улице Мадлен.

Эта толпа сминала и давила о парапеты площади и об углы Королевской кладовой тех, кто оказался по ее краям, оставляя за собой множество раненых и убитых. Но тем, кто оказался стиснутым в ее середине, удалось избавиться от опасности. Как только толпа достигла открытого места на бульваре, она сразу же распалась на отдельные группки женщин и мужчин, оглашавших воздух криками радости.

Барон де Таверне оказался вместе с окружавшими его людьми в безопасности.

В то, что мы сейчас сообщим, было бы трудно поверить, если бы мы уже давно не описали характер барона, ничего не скрывая.

Во время всего этого ужасного пути барон де Таверне — да простит ему Господь! — думал только о себе.

Не слишком крепкого сложения, барон был тем не менее человеком действия, а в трудную минуту такие люди руководствуются обыкновенно поговоркой Цезаря: Age quod agis^[22].

Не будем утверждать, что барон де Таверне был эгоист; добавим только, что он не отличался вниманием к ближним.

Впрочем, как только он оказался на бульваре, как только он почувствовал себя свободнее, как только он понял, что избежал смерти и возвращается к жизни, как только обрел уверенность в себе, барон удовлетворенно крякнул. Но сразу вслед за тем он закричал.

Это уже был крик отчаяния.

— Дочь моя! Дочь моя!

Он застыл, уронив руки; глаза его смотрели в одну точку и ничего не выражали, он словно перебирал в памяти все подробности разлуки с дочерью.

— Бедный! — прошептали сочувствующие женщины.

Вокруг барона оказались люди, готовые его пожалеть, но главным образом — порасспросить.

Однако г-н де Таверне не испытывал влечения к народу. Ему было неловко перед окружавшими его сочувствовавшими людьми. Сделав над собой усилие, он разорвал этот круг и — к чести барона! — зашагал по направлению к площади.

Впрочем, те несколько шагов, которые он успел сделать, были следствием неосознанного чувства родительской любви, а она не исчезает навсегда из человеческого сердца. Но здравый смысл в тот же миг пришел на помощь барону и остановил его.