Угрызения совести были так велики, что Жак Обри впал в отчаяние и, быть может, впервые в жизни принялся рассуждать. В самом деле, пусть даже он выдерет себе все волосы и останется лысым, пусть исколотит себя до синяков и сойдет с ума от угрызений совести, — Асканио от этого не станет легче. Значит, надо попытаться любой ценой исправить причиненное зло, а не терять попусту драгоценное время. Честному Жаку запали в душу слова Бенвенуто: "Я отдал бы десять лет жизни, лишь бы кто-нибудь пробрался к Асканио и узнал у него тайну, которая даст нам власть над высокомерной герцогиней". И, как мы уже сказали, вопреки своему обыкновению, Жак принялся рассуждать и пришел к заключению, что прежде всего ему надо проникнуть в Шатле. А там он уж как-нибудь доберется до Асканио.

Пытаться войти в тюрьму под видом посетителя, как хотел сделать Челлини, бесполезно, да и к тому же Жак Обри был не настолько самонадеян, чтобы рассчитывать на успех там, где потерпел неудачу сам Бенвенуто Челлини. Но, если невозможно проникнуть в тюрьму под видом посетителя, нет ничего легче, как очутиться там на правах арестанта, — по крайней мере, так казалось Жаку. А потом, когда он повидается с Асканио и тот поверит другу свою тайну, ему незачем будет оставаться в Шатле. Он выйдет оттуда и принесет спасительную тайну Бенвенуто, за что потребует от художника, разумеется, не десяти лет жизни, которыми тот готов был пожертвовать, а прощения за невольное предательство.

Радуясь собственной изобретательности и гордый сознанием своей преданности, он зашагал к Шатле.

"А ну-ка, поразмыслим над всем этим хорошенько, чтобы не натворить новых глупостей, — продолжал рассуждать Жак Обри по пути в тюрьму, к этой вожделенной цели. — История кажется мне такой же запутанной, как клубок ниток Жервезы.

Итак, попытаемся разобраться во всем по порядку: Асканио полюбил дочь прево, Коломбу. Хорошо. Узнав, что прево собирается выдать ее замуж за графа д’Орбека, Асканио похитил возлюбленную. Прекрасно. Похитив девушку и не зная, куда деть прелестную крошку, он запрятал ее в голову Марса. Превосходно! Тайник великолепный, честное слово! И если бы не такая скотина… Однако, предположим… до себя-то я успею добраться. По моей подсказке — очевидно, так оно и было, — прево сцапал дочку и арестовал Асканио. И выходит, я дважды скотина! Но здесь-то клубок еще больше запутывается. При чем тут герцогиня? Правда, при чем?.. A-а, догадался! Когда в мастерской заходит речь о герцогине, подмастерья начинают хихикать, а Асканио смущается… Ну ясно, госпожа д’Этамп неравнодушна к нему и ненавидит свою соперницу — это вполне естественно. Жак, дружище! Ты презренный негодяй, но зато малый не промах. Да, но откуда Асканио знает тайну, которая может погубить герцогиню? Почему Челлини то и дело приплетает к имени короля какую-то Стефану? И почему он, будто язычник, постоянно взывает к Юпитеру? Черт меня возьми, если я хоть что-нибудь понимаю во всем этом! А впрочем, незачем и голову ломать. В камере Асканио — вот где меня ждет разгадка! Главное — попасть в тюрьму. Остальное соображу потом".

И Жак Обри, успевший добраться до Шатле, изо всех сил постучал в ворота. Окошечко тотчас же приоткрылось, и грубый голос тюремного сторожа спросил, что ему надобно.

— Камеру в вашей тюрьме, вот что, — мрачно ответил Жак.

— Камеру? — изумился тюремщик.

— Да, самую тесную и темную; да и та, пожалуй, будет слишком хороша для меня.

— Но почему?

— Потому что я страшный преступник.

— Какое же преступление вы совершили?

"В самом деле, что же я такое совершил?" — подумал Жак; он совсем забыл выдумать какое-нибудь приличествующее случаю преступление. Хоть бедняга Жак и назвал себя "малый не промах", он отнюдь не блистал сообразительностью; вот почему он не нашел ничего лучшего, как повторить вопрос тюремщика:

— Какое преступление?

— Да, какое?

— Угадайте, — сказал Жак, а про себя подумал: "Этот молодчик должен получше меня разбираться в преступлениях; пусть он перечислит их, а я что-нибудь да выберу".

— Убийство?

— Ну что вы! — возмутился Жак при одной мысли о том, что его могут причислить к убийцам. — За кого вы меня принимаете, дружище?

— Так, может быть, вы что-нибудь украли? — продолжал тюремщик.

— Украл? Ну уж нет!

— Так что же вы сделали, в конце концов? — нетерпеливо крикнул тюремщик. — Мало объявить себя преступником, надо сказать, какое ты совершил преступление.

— Но если я сам заявляю, что перед вами стоит негодяй, мерзавец, которого надо колесовать, вздернуть на виселицу!

— Преступление! Говорите, какое вы совершили преступление, — бесстрастно твердил тюремщик.

— Какое, хотите знать? Хорошо. Я предал друга.

— Ну какое же это преступление? Прощайте, — ответил тюремщик и запер окошко.

— Не преступление? Обмануть друга — не преступление? Что же это, по-вашему?

И, схватив дверной молоток, Жан Обри принялся стучать еще громче.

— Что там случилось? — послышался голос другого человека, только что подошедшего к воротам.

— Да сумасшедший какой-то во что бы то ни стало хочет попасть в Шатле, — ответил сторож.

— Ну, если это сумасшедший, его надо отправить в больницу, а не в тюрьму.

— В больницу! — орал Жак, удирая во все лопатки. — Нет, черт возьми! Я хочу именно в Шатле; больница мне совсем ни к чему. Пускай туда отправляют нищих и убогих. Ну скажите, слыханное ли дело, чтобы в больницу клали человека, у которого в кармане позвякивают тридцать парижских су? В больницу! Видали мы таких умников, как этот тюремщик, уверяющий, будто предать друга не преступление! Значит, попасть в тюрьму удостаивается лишь тот, кто убил или ограбил? Ого! Но если этого и не случилось, то вполне могло случиться… Ура, нашел! Вот мое преступление — я обманул Жервезу!

И Жак Обри опрометью бросился к дому своей возлюбленной, молоденькой вышивальщицы, единым духом взбежал по лестнице, а в ней было не менее шестидесяти ступеней, и с разбегу влетел в комнату, где миловидная девушка в простеньком домашнем платье гладила кофточку.

— Ах, сударь, — кокетливо вскрикнула она, — как вы напугали меня!

— Жервеза, дорогая, — воскликнул Жак, пытаясь заключить ее в объятия, — ты должна меня спасти!

— Погодите, погодите минуточку, — заслоняясь утюгом, отвечала Жервеза. — Скажите-ка лучше, гуляка вы этакий, где вы пропадали целых три дня?

— Ну, я виноват, виноват, Жервеза! Но если бы ты знала, как я несчастен! И я люблю тебя. Видишь, попав в беду, я поспешил прямо к тебе. Разве это не лучшее доказательство любви? Повторяю, Жервеза, ты должна меня спасти!

— Так, так, понимаю: вы напились где-нибудь в кабачке и затеяли драку; а теперь вас разыскивают, чтобы упрятать в тюрьму. Вот вы и прибежали к своей покинутой Жервезе, чтобы просить у нее приюта и помощи. Нет, сударь, отправляйтесь в тюрьму и оставьте меня в покое!

— Как раз этого-то я и добиваюсь, милая крошка! Я хочу в тюрьму, а негодяи сторожа меня не впускают.

— Господи помилуй! Жак, да ты что, рехнулся? — тоном самого нежного участия спросила Жервеза.

— Вот-вот, и они тоже говорят, что я рехнулся, и хотели даже упрятать меня в сумасшедший дом; а я во что бы то ни стало должен попасть в Шатле!

— В Шатле? Зачем, Жак? Шатле — ужасная тюрьма. Говорят, туда гораздо проще попасть, чем выйти оттуда.

— И все-таки это необходимо! — воскликнул Жак. — Понимаешь ли, необходимо! Только таким путем я могу его спасти.

— Кого?

— Асканио.

— Как, этого красивого юношу, ученика вашего друга Челлини?

— Да-да, Жервеза! Его посадили в Шатле. И что всего ужаснее — по моей вине!

— Господи Боже! — воскликнула Жервеза.

— Вот почему, — сказал Жак, — я должен попасть в тюрьму, я должен спасти его!

— А за что его посадили в Шатле?

— За то, что он влюбился в дочку прево.

— Бедный юноша! — вздохнула Жервеза. — А разве за это сажают в тюрьму?