Герцог объявил, что вернется в Париж не раньше, чем будет отпразднована свадьба. Свадьба была великолепной. Герцог пожелал взять на себя все расходы, утром состоялись турниры и поединки, в которых все участники показали прекрасное искусство; на обед подали великолепные кушанья, отмеченные высокой изобретательностью, а вечером была разыграна мистерия “Адам, получающий из рук Бога Еву”, принятая всеми с восхищением. Для ее постановки из Парижа специально вызвали известного поэта, его путешествие ему ничего не стоило, и он еще получил как вознаграждение двадцать пять золотых экю. Все это происходило с 13 по 20 июня 1418 года.

Наконец герцог Жан рассудил, что настал момент для возвращения в столицу. Он поручил де Жиаку предупредить о его приезде. Но тот согласился разлучиться со своей молодой супругой, только когда герцог пообещал, что введет ее в окружение королевы и доставит в Париж. По дороге в Париж де Жиак должен был предупредить Изабеллу Баварскую, что герцог 2 июля заедет за ней в Труа.

Четырнадцатого июля Париж был разбужен звоном колоколов. Герцог Бургундский и королева подошли к Сент-Антуанским воротам. Народ высыпал на улицу; дома, мимо которых должны были проследовать в Сен-Поль герцог и королева, были украшены коврами, словно ждали самого Господа Бога; город усыпали цветами, изо всех окон выглядывали женские головки. Шестьсот буржуа в голубых головных уборах, возглавляемые де Л ’Иль-Аданом и де Жиаком, несли ключи от города, дабы вручить их победителям. За ними следовала огромная толпа, разделенная по корпорациям, каждая из которых несла свое знамя. Народ радостно приветствовал победителей, забыв о том, что он ничего не ел вчера и ему нечего будет есть завтра.

Наконец кортеж приблизился к королеве, герцогу и их свите, сидевшим верхом на лошадях. Буржуа, несший золотые ключи на серебряном блюде, подошел к герцогу и преклонил перед ним колено.

— Ваша светлость, — сказал де Л’Иль-Адан, коснувшись ключей кончиком обнаженного меча, — вот ключи от вашего города: город ждал вашего прибытия, чтобы вручить их вам.

— Дайте мне их, мессир де Л’Иль-Адан, — сказал герцог, — ибо, по всей справедливости, вам принадлежит право коснуться их раньше меня.

Де Л’Иль-Адан соскочил с коня и, взяв ключи с блюда, почтительно протянул их герцогу, и тот прицепил их к луке седла рядом с боевым оружием. Многие сочли это вызовом со стороны человека, который входил в город не для войны, а для мира, что, однако, не охладило всеобщего энтузиазма — так велика была радость от встречи с королевой и герцогом. Тут к герцогу подошел какой-то горожанин и протянул ему два голубых бархатных камзола: один для него, другой для его племянника графа Филиппа де Сен-Поля.

— Благодарю вас, — сказал герцог, — это очень любезно: вы предугадали мое желание вернуться в ваш город одетым в цвета королевы.

И он переоделся в голубой камзол, приказав своему племяннику поступить так же. Со всех сторон раздались радостные крики:

— Да здравствует Бургундия! Да здравствует королева!

Граф де Сен-Поль был сыном герцога Брабантского, убитого в сражении при Азенкуре.

Грянула музыка, и толпа, разделившись надвое, образовала живую изгородь, освободив проход для королевы и герцога. А де Жиак, увидев среди приближенных королевы Изабеллы свою жену, покинул место, предписанное ему этикетом, и, подстегиваемый нетерпением, занял место подле нее. Кортеж двинулся в путь.

Всюду, где он проходил, его встречали восторженными криками, в них звучала надежда; из всех окон, словно благоухающая снежная лавина, обрушивались на проходивших охапки цветов, цветы устлали всю мостовую под копытами лошади, на которой восседала королева. Все будто опьянели от счастья; только безумец мог сказать, когда крутом все ликовало, что еще совсем недавно на этих улицах, усыпанных свежими цветами, звенящих от радостных возгласов, совершались убийства, лилась кровь и корчились в агонии люди.

Кортеж остановился перед зданием дворца Сен-Поль. Король уже ждал, стоя на верхней ступеньке крыльца. Королева и герцог спешились и поднялись по лестнице. Король ж королева обнялись и поцеловались; народ возликовал, словно все разногласия потонули в этом поцелуе. Но он забыл, что со времен Иуды и Христа понятия “поцелуй” и “предательство” сопутствуют одно другому.

Герцог преклонил перед королем колено, и тот сам помог герцогу подняться.

— Кузен мой герцог Бургундский, — сказал король, — забудем прошлое: наши разногласия навлекли на страну столько бед, но мы надеемся, благодарение Богу, если вы нам в этом поможете, найти для их врачевания надежное, доброе средство.

— Государь, — отвечал герцог, — то, что я делал, я делал для блага Франции и дабы не посрамить чести вашего величества; те, кто говорил вам противное, были гораздо больше вашими врагами, нежели моими.

С этими словами герцог поцеловал руку королю, тот повернулся и вошел в двери замка Сен-Поль; королева, герцог, весь их двор последовали за королем: все, кто сверкал золотом, оказались внутри дворца, народ же остался на улице, и двое стражников, поставленных у дверей дворца, воздвигли вскоре стальной барьер, который всегда разделяет принца и подданных, королевское и народное. Велика важность! Народ был ослеплен, он не заметил, что к нему не было обращено ни одного слова и ничего не было обещано. Люди стали расходиться, продолжая кричать: “Да здравствует король! Да здравствует Бургундия!” Только к вечеру обнаружилось, что они еще более страдают от голода, чем накануне.

На следующий день, как обычно, то там, то сям стали собираться группы людей. Поскольку не предвиделось ни праздника, ни праздничного шествия, народ направился к дворцу Сен-Поль — теперь уже не для того, чтобы восславлять короля и Бургундию, а чтобы потребовать хлеба.

На балкон вышел герцог Жан; он уверил, что делает все, чтобы Париж перестал страдать от голода и нищеты, и прибавил: это требует большого труда, ведь арманьяки разграбили и опустошили все окрестности столицы.

Народ признал справедливость его доводов и потребовал выдачи всех пленников Бастилии, ибо те, кого там стерегут, могут откупиться золотом, а народ желает распорядиться ими по-своему.

Герцог ответил обезумевшим от голода людям, что все будет сделано согласно их желанию. В результате вместо хлеба, которого не было, народу выделили “паек” из семи пленников: Ангеррана де Мариньи, мученика и потомка мученика; Гектора де Шартра, отца архиепископа Реймского, и богатого горожанина Жана Таранна, — история забыла имена четырех остальных.[20 - Ювенал, Ангерран де Монтреле.] Народ перерезал им глотки и на время успокоился. Так герцог избавился от семерых врагов и выиграл один день — все складывалось в его пользу.

На следующий день снова сборища, снова крики — и еще один “паек” из пленников; однако на этот раз больше хотели хлеба, чем крови: четырех несчастных, к их великому удивлению, отвели в тюрьму Шатле и передали прево, затем толпа отправилась грабить дворец Бурбонов, там она нашла знамя, на котором был вышит дракон — лишнее доказательство сговора арманьяков и англичан, поэтому знамя понесли показать герцогу, затем, изодрав его, проволокли по грязи с криками: “Смерть арманьякам! Смерть англичанам!” Но убивать никого не стали.

Между тем герцог видел, что бунт, точно прилив, все ближе придвигается к нему: он в страхе подумал, что народ, долгое время клевавший на ложную приманку, теперь поймет что к чему. Ночью он вызвал к себе несколько именитых граждан Парижа, и те пообещали, что, если он решится восстановить порядок и поставит все на свои места, они придут ему на помощь. Обнадеженный герцог стал спокойно ждать следующего дня.

На следующий день из всех глоток рвался лишь один крик, выражавший общую нужду: “Хлеба! Хлеба!”

Герцог вышел на балкон и хотел говорить. Его голос перекрыли вопли. Тоща он, безоружный, с непокрытой головой, спустился в толпу, изголодавшуюся, отчаявшуюся, и, пожимая протянутые к нему руки, стал пригоршнями раздавать золото. Толпа сомкнулась вокруг него, она то сжимала его своими кольцами, то накатывала волнами, такая же страшная в своей любви, как и в своей ярости. Герцог почувствовал, что если он не противопоставит этой страшной силе мощь слова, то он погиб. Герцог начал говорить, его голос опять потерялся в шуме, но вдруг он заметил человека, который, по всей видимости, оказывал влияние на толпу, и воззвал к нему. Тот взобрался на тумбу и крикнул: “Тише! Герцог хочет говорить. Давайте послушаем”. Толпа повиновалась, умолкла. Этот человек, босой, одетый в темно-красный кафтан и старую красную шапчонку, добился того, о чем тщетно просил могущественный, в расшитом золотом бархатном камзоле с дорогой цепью на шее, герцог Жан Бургундский.