— Что ты делаешь, Танги? Что такое? — дофин топнул ногой. — Разве ты не видишь, что эти люди собираются убить одного из наших? Бургундец убьет арманьяка.
— Пусть умрут все арманьяки, ваше высочество, но ваша стрела не должна обагриться кровью этою человека.
— Танги, Танги! О, взгляни!..
Танги вновь бросил взгляд на улицу Сент-Антуан: голова арманьяка валялась шагах в десяти от его тела, а мэтр Каплют, в то время как с его меча капала кровь, спокойно насвистывал мотив известной песенки:
Герцог Бургундский,
Да ниспошлет тебе Бог Одну только радость.
- Взгляни же, Танга, взгляни, — плача от ярости, говорил дофин, — если б не… если б не ты!.. Взгляни же…
— Да, да, я вижу, — отвечал Танги, — но, повторяю, этот человек не должен был умереть от вашей руки.
— Богом заклинаю, кто он?
— Этот человек, ваше высочество, — мэтр Каплют, палач города Парижа.
Дофин низко опустил голову, руки его бессильно повисли.
— О кузен мой, герцог Бургундский, — глухо сказал он, — не хотел бы я, даже ценой сохранения четырех самых прекрасных королевств христианского мира, использовать людей и средства, какими пользуетесь вы, чтобы отнять у меня то, что мне осталось.
Тут кто-то из свиты Каплюша схватил за волосы голову мертвеца и поднес к ней факел, свет упал на лицо, черты которого не исказила агония, и Танги, стоя наверху бастильской башни, узнал своего друга детства Анри де Марля, одного из самых горячих и преданных делу арманьяков; глубокий вздох вырвался из его широкой груди.
— Черт побери, мэтр Каплют, — сказал человек из народа, поднося голову убитого к палачу, — вы мастак в своем деле, вам что первому канцлеру Франции голову отрубить, что последнему бродяге: чисто сработано и без задержки.
Палач удовлетворенно осклабился: и у него были свои почитатели[18 - Если нас обвинят в том, что мы наслаждаемся такими подробностями,мы ответим, что причиной тому не наши наклонности: нашей вины тут нет, виновата история. Мы не сгущали красок, не выбирали нарочно самых страшных картин этой мрачной поры, что докажет, может быть, одна цитата, которую мы взяли из “Герцогов Бургундских” де Баранта. Когда короли и принцы вооружают народы для гоажданских войн, когда они используют орудия человеческого труда, чтобы решить спорные вопросы и разобраться в своих привилегиях, тут не орудие виновато, карает не оно, пролитая кровь — на совести того, кто приказывает, ею обагрены руки того, кто направляет,Так обратимся к цитате. Вот она: “Крови во дворе тюрем было по щиколотку. Убивали также и в городе, на улицах. Несчастные генуэзские стрелки были выдворены из домов, щс они расположились, и брошены на растерзание озверевшей толпе. Не щадили ни женщин, ни детей. Одна несчастная беременная женщина была убита, и когда ее бросили на мостовую, то увидели, как в ней трепещет живое дитя. “Гляди-ка, — сказали в толпе, — сучье отродье еще шевелится”. Над трупами совершались ужасные надругательства: из них вырезали кровавые ленты, как это сделали с коннетаблем, их волоком тащили по камням мостовой, тела графа Арманьякского, канцлера Робера ле Массона, Раймона де Ла Герра протащили со всевозможными измывательствами по всему городу и бросили на ступеньки дворца, где они пролежали три дня”.Вероятно, де Барант почерпнул это у Ювенала Ю рее на, свидетеля описываемых событий, с которым наш читатель уже знаком.].
В ту же ночь, за два часа до рассвета, из внешних ворот Бастилии со всевозможными предосторожностями выехал отряд всадников, малочисленный, но хорошо вооруженный; не производя шума, он направился к Шарашонскому мосту и, переправившись по нему через Сену, в течение примерно восьми часов шел вдоль правого берега реки. Наконец к одиннадцати часам утра он оказался неподалеку от укрепленного города.
— Теперь, ваше высочество, — сказал Танги всаднику, ехавшему рядом с ним, — вы можете поднять забрало и восславить святого Карла Французского, ибо вы видите белую перевязь арманьяков, и сейчас вы войдете в преданный вам Мелен.
Вот так дофин Карл, которого история впоследствии прозвала Победоносным, провел свою первую в жизни бессонную ночь, и это был его первый военный поход.
ГЛАВА XXII
Нетрудно объяснить политические мотивы, которые удерживали вдали от столицы герцога Бургундского.
В тот момент, когда некто, более удачливый, чем он, овладел Парижем, он подумал о том что, хотя эта честь выпала на долю другого и отнять ее у него он не может, но извлечь из этого наибольшую выгоду для себя должно. Ему нетрудно было догадаться, что естественной реакцией на политические перемены будет резня, убийства из чувства мести, что его присутствие все равно этому не помешает, а лишь приведет к падению его авторитета в глазах его же сторонников, зато его отсутствие снимет с него ответственность за пролитую кровь. Впрочем, кровь текла из жил арманьяков, хорошее кровопускание надолго ослабит противоборствующую партию, его враги падали один за другим, а он ни одного из них даже пальцем не тронул. Спустя некоторое время, когда он решит, что народ устал от бойни; когда он увидит, что город утомлен, что ему уже не до мести и теперь нужен отдых; когда можно будет пощадить без всяких затруднений и опасности для себя оставшихся в живых членов покалеченной, обезглавленной партии, — тоща он вернется в эти стены как их ангел-хранитель: он потушит огонь, остановит кровопролитие, он объявит мир и амнистию для всех.
Причина, которой он объяснил свое отсутствие, имеет самое прямое отношение к продолжению нашей истории, и мы не можем скрыть ее от наших читателей.
Молодой де Жиак, которого мы видели в Венсенском замке и который оспаривал у де Гравиля и де Л’Иль-Адана сердце Изабеллы Баварской, сопровождал, как мы уже говорили, королеву в Труа. От своей венценосной повелительницы он получил множество важных поручений к герцогу Бургундскому. Находясь при дворе принца, он обратил внимание на мадмуазель Катрин де Тьян, приставленную к герцогине де Шароле[19 - Граф Шароле, сын герцога Жана, был женат на дочери короля Карла VI, принцессе Мишель.]. Молодой, смелый и красивый, он решил, что этих качеств в соединении с уверенностью в себе — а его уверенность проистекала из уверенности в обладании этими качествами — достаточно, чтобы покорить красивую, молодую, благородного происхождения девушку. И он был немало удивлен, заметив, что его ухаживания произвели на нее не большее впечатление, чем ухаживания других кавалеров. Первое, что пришло на ум де Жиаку, — это то, что у него есть соперник. Он словно тень всюду следовал за мадмуазель де Тьян, следил за каждым ее жестом и перехватывал каждый взгляд, но, как ни изощрялась его ревность, в конце концов он пришел к выводу, что ни один из окружавших ее молодых людей не был предпочтен ему и не был более удачлив. Он был богат, носил благородное имя, и пусть она не любит его, но, может быть, если б он предложил ей руку, это польстило бы ее тщеславию. Вежливый ответ мадмуазель де Тьян не оставлял и тени надежды, и де Жиак замкнул любовь в своем сердце. Он находился на грани помешательства, все время об этом думая и не в силах что-либо изменить. Единственным его спасением была разлука, и он решился на это; вот тогда-го, получив наставление герцога, де Жиак и вернулся к королеве.
Через полтора месяца ему пришлось вновь отправиться в Дижон с вестями от королевы. Его отсутствие оказалось более благотворным, нежели присутствие: герцог принял его с необычайной любезностью, а мадмуазель де Тьян — с благосклонностью. Он не мог поверить такому счастью, но в один прекрасный день герцог Жан предложил де Жиаку свое посредничество в его отношениях с мадмуазель де Тьян. Такая серьезная протекция устраняла многие препятствия, де Жиак принял предложение герцога с восторгом, и второй ответ мадмуазель де Тьян был настолько же обнадеживающим, насколько первый — удручающим, а это доказывало, что или мадмуазель де Тьян поразмыслила и приняла во внимание достоинства рыцаря, или что герцог имел на нее очень большое влияние: словом — в подобных обстоятельствах никогда не следует слишком доверять первому порыву женщины.