И пока я с ним занимался изменениями на "Бобре" в городе произошли небольшие изменения. Японцы, как я и ожидал, открыли огонь по внутреннему рейду, перекидывая снаряды через сопки Ляотешаня. Стреляли наугад, не видя цели и потому, промахнувшись, угодили частью в подножие Золотой горы, принеся небольшие разрушения постройкам, а частью в припортовые здания. Залетело и многострадальному "Ретвизану", который наконец-то сняли с мели и оттащили на ремонт в гавань и одному из броненосцев, погубив при этом несколько человек. Да и в Новом Городе пострадало несколько зданий и одним из них был дом купца Чурина, у которого мы арендовали склады. Того, слава богу, в городе уже не было, так что для него все обошлось, но вот остальное население Артура внезапно поняло, что война может унести случайные и ни в чем неповинные жизни, а не только тех кто носит погоны. И потому в городе второй волной прошла паника. Те, кто не ушел с первым потоком, после обстрела потянулись на вокзал, благо тот работал, а китайцы, что в основной своей части уже ушли из города, окончательно бросали свои жилища и уходили в безопасное место. И при этом уходящее население основательно чистило наличку у банка, опустошая их резервы.
Это обстрел напугал и мою Лизку и Мурзина, хоть тот и казался мужиком крепким, и моих химиков. Место, куда приземлялись японские снаряды, отстояло от моего дома где-то метров на триста-четыреста. Вроде бы не так уж чтобы и близко, а все равно — страшно. Потому моим парням, Петру и Данилу, был даден волшебный пендаль и они ускорили постройку нового домика на втором купленном Козинцевым участке. Строили без фундамента, расковыряв кайлом мерзлый грунт на двухметровую глубину и осадив туда сосновые столбики, а уж на них сверху, укладывали венцы. Работали споро, привлекли к постройке пару мужичков из русских и таким образом они возвели сруб уже через пяток дней и приступили к крыше. Обещали в течение самое большее месяца управиться и вручить мне "виртуальные" ключи. Ну а печь, что была просто необходима для комфортного проживания, обещалась быть поставленной едва лишь крыша ляжет на свое место и внутри дома возникнет возможность поддерживать хоть какое-то тепло. Про бытовые удобства я не заикался — из города надо было сбегать как можно скорее.
В начале марта по городу, сначала в среде военной, а затем уж и в гражданской, пронесся тревожный слух, о разрыве всех связей с Англией и возможном ее вступлении в идущую войну. Народ всполошился, заговорил обеспокоенно о новых трудностях, а Лизка моя, накрывая в обед на стол, спрашивала:
— Что же будет теперь, Василий Иванович?
Я пожимал плечами. Она ждала от меня откровения, я же просто ничего не помнил про подобные слухи, лишь знал, что Британия в войну не вступит, но будет нам активно мешать. Здесь же, сейчас, я пребывал в неком недоумении — неужели наше вмешательство в историю настолько ее изменило, что мы получили "возможность" воевать на два фронта? Если так, то все плохо, Россия эту войну не вытянет и грядущая революция пятого года будет для страны первой и единственной. И тогда конец дома Романовых настанет не в семнадцатом, как в моей истории, году, а уже в следующем. Было от чего задуматься. И вот, обедая, почти не чувствуя вкуса блюд, я сопоставлял историю моего мира и мира этого и приходил ко мнению, что до сих пор ничего кардинального в этих двух параллелях не поменялось, и эти два мира текут под реке времени пока не отходя друг от друга ни на шаг. И этот мир, в котором я нахожусь, был лишь готов показать свой новый нрав и переписать историю по-новому. И это должно было произойти вот-вот, буквально в ближайшие месяцы. Так что, прикинув, что к чему, под самый конец обеда я успокоил Лизку, сказав:
— Британцы, конечно, подлецы еще те, но на такой откровенный демарш они не пойдут. Так что, войны с ними у нас не будет.
— Точно? — обрадовано переспросила она.
— Точно.
— Здорово-то как, а то нам бы с японцами справиться… Ну ладно, вы доедайте, а я пока к соседям сбегаю.
— Зачем это?
— Ну, так им же тоже интересно будет ли война с англичанами или нет. Побегу — обрадую.
И убежала распространять мои пророчества. А я, закинув в глотку последнее, вышел из-за стола и, накинув на плечи теплое пальто и взяв в руки незаменимую трость, вышел на свежий воздух. В желудке было сыто и тепло, на воздухе морозно, но свежо. В воздухе висела дымка сжигаемого угля, которая осаживалась на недавно выпавший снежок, безжалостно черня его. Со стороны порта доносились звуки работ, а вот со стороны железнодорожного вокзала, неведомым образом перекрывая грохот портового железа и шипения паровых машин, прилетали звуки духового оркестра. С моего места сам вокзал не был виден и потому я предположить даже не мог, что там могло происходить. А интерес возник и немалый. И потому я, решил туда скататься на своем мотоцикле. Мешающая поездке трость осталась дома, и я, с пятого удара по кикстартеру завел мотоцикл и поспешно покатил в сторону вокзала.
А там, на вокзале и вправду был оркестр. Он уже замолчал и музыканты, стоя смирно, мерзли, бросая нетерпеливые взгляды на уже встреченных гостей. На поезде, судя по всему, прибыл Великий князь Кирилл Владимирович, вот его-то с музыкой и приветствовали. Среди встречающих был и Стессель и Макаров и Белый и многие другие офицеры. Сам князь, не особо-то выказывая удовольствие, лениво слушал радостные речи, словно метрономом кивал головой, здоровался с людьми. Его обхаживал Стессель, Макаров же, отдав князю первые знаки внимания, переключился на другого человека, только что сошедшего с поезда. Уже пожилой мужчина в гражданском пальто радостно жал руку Макарову, улыбался и что-то негромко говорил. Он имел окладистую, седую бороду и пышные усы, что скрывали под собою тонкие губы. С собою он имел приличный багаж из нескольких чемоданов и плюсом к ним большой складной мольберт. И именно по этой детали я понял, что в Артур приехал сам Верещагин.
На вокзале дальше делать мне было нечего. Постояв еще минут десять, поглазев на знатных гостей, я, громко газанув, развернул мотоцикл и, покатил по своим делам. Меня услышали, обернулись, князь посмотрел заинтересованно на технику, а вот Верещагин, казалось, лишь слегка мазнул взглядом, едва меня сфотографировав. Но Макаров, склонившись к нему, что-то шепнул на ухо и тут же интерес художника резко возрос. И уже до самого момента как я скрылся за поворотом, он все рассматривал мою спину и рассматривал. Позже, через пару дней я с ним лично познакомился.
Наконец-то настала пора демонстрировать свое творение перед Макаровым. Мы с командиром "Бобра" неплохо постарались — переоборудовали палубу канонерки, убрали мешавшие вельботы, сняли орудия с бортов и кормовую шестидюймовку, а где-то пришлось срезать леера. А на освободившееся место поставили нашу двухместную чайку, электрическую лебедку и пост с нашим телефоном.
Погодка выдалась на редкость удачной — солнечной, безветренной, с небольшим, еще не испарившимся туманом над водой. Испытания были назначены на одиннадцать и все у нас к этому было готово. И пилот мой, который в первый раз в жизни должен был совершить полет и я тоже был готов. Моя аппаратура для съемки находилась здесь же, на палубе и была запитана от электрической сети корабля. Своих архаров я брать на судно не стал — они и так были заняты на постройке нового дома, да и секретность тут какую-никакую Макаров потребовал соблюсти. Пудовкин вот, узнав, что я собираюсь что-то там снимать на канонерке, запросился со своим фотоаппаратом, но ему было отказано. Продаст еще информацию другим издательствам, а она потом дойдет и до протривника. А нам было бы лучше, если бы противник не догадывался о наших возможностях как можно дольше. Потому-то и переделка канонерки велась в доках, скрытая от посторонних глаз и чайку мы нашу перетаскивали глубокой ночью, под унылое завывание колючего ветра.
