Хотя… И такое случается раз в тысячу лет.

А, может, Наталья все придумала сама?

Валерий вырос в деревне, где-то под Новгородом. У матери был он единственным ребенком, а потому – балованным и любимым. Об отце мама никогда ничего не рассказывала. Зато соседи и родственники никогда не забывали напомнить Валерке об его происхождении.

– Мамка тебя в подоле принесла! – кричал долговязый Васька, двоюродный брат.

И эти его слова служили запалом для хорошей драки.

Валерке до слез обидно было. В чем он виноват? Откуда столько презрения? Да у доброй половины деревенских баб дети росли без отцов, и ничего ведь. Он пытался докопаться до самой истины и, наконец-то, понял: дело не в нем, не в мамке, а в самих людях. Люди разные, и не всегда – добрые. Многие из них пытались за счет унижения слабого возвыситься в своих глазах.

Вот как тетка Клавдия, сестра матери. Некрасивая, рябая Клавка не могла сравниться со статной и пригожей Марьей. Ее и замуж-то взяли благодаря «интеллигентной» профессии, продавщицы местного сельпо. Но муж Егор, быстренько сварганив Клавдии маленького Ваську, начал погуливать и интересоваться винцом, которого теперь у него было в достатке. Всегда можно взять у жены в магазине – ничего, расплатится сама. Клавка, разочарованная, совсем раскисла. Егор и так-то был ненадежным, с ленцой, мужиком, а тут еще и гулякой оказался. Все на Клавке: и дом, и огород, и скотина, и магазин. Докучливые деревенские старухи без конца дергали ее. Никаких дел: Клавдия картошку копает, конца поля не видать, а эти бабки прутся к ней, увязая в меже:

– Клавдия, открой лавку, уж очень надо сахару купить!

– Клавдейка, а муку завезли? Отложи мне пару пудиков!

– Клавушка, ты завтра поране магазин отворяй: надыть консервы и водки взять, зять приезжат!

Вот дуры! Как будто не видят расписания на магазине. И ведь каждая норовит под запись товар взять. А Клавдия потом дрожи перед ревизией!

Сеструха Мария жила и горя не знала. Дрова ей колхоз выписывал, огородик махонький, за день управиться можно. Из скотины и было: корова, поросенок, да пять курочек. Много ли им с Валеркой надо? Мужика нет и не надо. Мужик в хозяйстве – особая статья. Его кормить, обстирывать, обихаживать надо. Плохой, хороший ли, а никуда не денешься. А этой – трын-трава.

Валерку Маша из города привезла. Колхозное правление ее, как путнюю, отправило учиться на животновода. Дали ей койку в общежитии, стипендию начислили, чин чинарем! Вернулась Машка специалистом с дипломом. Зашла в правление на работу определяться, так вся контора ахнула: вот так специалист! Пузо в пальто не умещается! Однако, ничего не сказали. Как матери-одиночке, выделили квартиру – маленький домишко на две комнатенки с кухней и печкой.

Клавка сначала обрадовалась: теперь она полная хозяйка в добротной родительской, по четыре окна на каждой стене, избе. А потом чуть волком не взвыла: за таким домом догляд нужен! А Егор, в отличие от покойного отца, хорошего хозяина, мужичонка никакущий! Кое-как отработает восемь часов в РММ, и в магазин за вином. И попробуй – не дай! Мигом Клавины глаза украсит фиолетовыми синяками. Ночью придет – покоя нет. Буянит, Клаву на честный бой вызывает. А ведь ей спать надо! Она и так без рук, без ног! И Ваське в школу с утра! От такой жизни Клавдия быстро увяла, подурнела, растеряла остатки красоты, которой ей господь и так немного отмерил.

И самое обидное то, что она-то, Клавдия, ни в чем не была виновата, все делала по людским законам! И работала, и замуж вышла, и дитя в законе родила! А ей – шиш с маслом! И в то же самое время сестра Машка все наготовенько от государства получила: и домишко, и счастье семейное, и достаток!

Конечно, Клавдия преувеличивала: какой там достаток у матери-одиночки. Но – все равно: Мария цвела и пахла, Валерка всегда в обновах и здоровенький, а чисто вымытые стекла избушки белели кружевными занавесками. Раньше бы за такой грех с Машкой и не здоровался бы никто, а сейчас – почет ей и уважение! И, главное, ни один человек ее пальцем не тронет, спит себе до утра без задних ног, и на работу идет как королева! Господи, да за что такая несправедливость!

Обида и зависть пересилили сестринскую любовь и привязанность. Клавдия старалась не встречаться с Марией, чтобы не вывалить нечаянно на нее всю свою злость. Она перестала забегать вечерами по пути из магазина к сестре, чтобы попить чайку. Потом запретила Ваське гостить у тетки и дружить с Валеркой. Понимала, что зря: Вася и накормлен, и умыт. И уроки сделаны. Маша парню заштопает и приголубит, как родного. Но Клавдию уже несло по кочкам, и она орала на сына, когда тот опаздывал к ужину, заигравшись с братом.

– Мамка, чего ты кричишь на меня? – удивлялся Васятка, – я ведь и стих выучил, а потом мы с Валеркой вместе книжки читали.

– Нет! И все! Я сказала! Нечего таскаться по чужим людям!

– Да какая ж мне чужая тетка Маша? – Васятка, несмышленыш, хлопал глазенками и ничего не понимал.

– Такая! Дурная она! Пропащая! Нечего! – Клавдия обливала помоями родную сестру, не стесняясь в выражениях.

Что посеешь, то и пожнешь. Потихоньку Вася, отравленный ядом сплетен и наговоров, искренне поверил в слова матери, и, заразившись от нее злобой, старался при каждой нечаянной встрече побольнее ударить «выродка» Валерку.

Клавдия нет-нет, а и скажет, взвешивая сахар или толстые серые макароны, кинув гирьку на весы, очередной покупательнице с длинным языком:

– Не смотри, не смотри, тетка Марфа, не обвешу. Я – баба честная. Отродясь никого не обманывала: ни людей, ни государство! Эта Машка – любительница на дармовщинку пожить. Ишь ты, нагуляла в городе шпаненка своего, и горя мало!

– Ой, и не говори, Клавдейка, – льстиво соглашалась Марфа, пугливо поглядывая на стрелку весов, – она, энта Машка, говорят, в городе хвостом мела почище профурсетки какой! У них там в городах сейчас так заведено: губы намажут и вперед! Какой мужик попадется, под того и стелются… Ты, это, Клавушка, подушечек мне отсыпь маленько, ага?

И вьются, вьются бабьи слухи по селу, удержу нет. И вот уже, масляно, облизываясь на статную Марьину фигуру, сплевывает местное мужичье:

– Ах ты, ш-шалава городская…

И бабы, вспохватившись, что в запале наплели лишнего, ненавидя за это не себя, а Марию, собираются в кружки и поносят, клянут несчастную Машу еще больше, забыв про дела, детей и скотину. Начесав языки вдоволь, охнут и бегут домой, где ревет недоенная корова, не греет нетопленная печь и неприятен ногам неметеный пол. Получив от сердитых мужей справедливый нагоняй, ненавидят Марию все сильнее.

Маша долго не знала, не чувствовала, что творится за ее спиной. Ей не до разговоров: который год велась война с председателем за новый телятник. В старом, продуваемом насквозь всеми ветрами, телки дохли как мухи. Падеж скота достиг таких размеров, хоть караул кричи! И сердце кровью обливалось: живые души, малюхонные, в адовый мороз уже и мычать не могли, а тихо ложились на ледяные полы, закатывая кроткие глаза, опушенные длинными ресницами. И однажды она, не выдержав, влетела в контору и при всех, не стесняясь, закричала:

– Я на тебя, Михалыч, жалобу в райком напишу! И в «Крестьянку» напишу! Я до Брежнева дойду, так и знай!

То ли угроза подействовала, то ли что, но к весне к старому телятнику начали подвозить новенькие кирпичи, шифер, доску. И Сергей Михайлович, председатель, понимая, что права, права Мария, все равно чувствовал к ней неприязнь. И дома, посасывая мозговую косточку, положенную в тарелку щей, жаловался супруге:

– Никакого аппетита нет. Все мозги сучка Машка выела.

А та с готовностью подхватывала:

– С нее станется, Сережа. Терпи. У нее, говорят, в райкоме любовник. Она и ребенка от него прижила!

Мария прозрела, когда Валерка, однажды вернувшийся домой из школы с расквашенным носом, спросил у матери:

– Мам, а че такое выб..док?