— За тебя, — сказал он, потянулся и чуть стукнул своим стаканом о ее. Выпил без прежней спешки и на этот раз закусил колбаской. Она тоже осилила свой глоток, уселась на второй стул, с тихой насмешкой стала наблюдать за ним: как он опять завернулся в одеяло, но теперь высунув всю голову. Лицо его наливалось краснотой, глаза пьяненько пожмуривались, он только изредка крупно вздрагивал. Наконец, он тоже заулыбался. Она тут же устыдилась себя, своего вида: халатик был накинут поверх ночной рубашки. И халат, и рубашка были ой как неновы — за годы так застираны и заношены, что уже и цвет было невозможно определить — что-то неопределенно-голубое, да еще шовчики от руки, да не всегда подходящими по цвету нитками — на месте дырочек. Она покраснела, перехватив его взгляд, запахнула халат, чтобы скрыть тонкую просвечивающуюся рубашку.

— А если бы меня не было дома? Я должна была уехать к маме на два дня, я даже Ляльку отправила, ее Кузнецовы отвезли на машине, а я не смогла — у нас здесь продолжение поминок получилось, и мне пришлось остаться.

— Тогда бы я точно околел. Воображаешь шумиху: главный редактор самой популярной в области газеты сдох под забором?

— Воображаю, — она с упреком покачала головой.

Он сказал в запальчивости:

— А знаешь, как трудно было идти! Эти гадкие шлёпки намокли и все время соскакивали…

В ней все затряслось: она сорвалась на нервный беззвучный смех. Закрыла лицо ладонями. Он и сам стал посмеиваться.

— Значит, ты одна?

Она, все еще не уняв смеха, неопределенно пожала плечами.

— Мама не приезжала на похороны?

— Нет, она совсем разболелась. Ноги плохо ходят… — Подумала и добавила: — Ноги, конечно, простительная отговорка. Знаешь, как она относилась к Кореневу?

— Догадываюсь, — кивнул он.

— Я ее не смею осуждать, я ее понимаю…

— Как ты на новой работе? — минуту спустя спросил он. — Кстати, где ты сейчас?

— В детском садике, воспитателем.

— В садике?! С ума сойти… И как?

— Ничего, привыкаю.

— Зря ты ушла от меня.

Она неопределенно пожала плечами, показывая, что не хочет говорить на эту тему.

— Зря, — повторил он. — Ты даже не представляешь, какие перемены скоро произойдут. Я замыслил такое… — Но он все-таки не стал договаривать.

— Если честно, с тобой было слишком тяжело, — тихо сказала она, — у меня уже нервы не выдерживали.

— Прости, даже для тебя я не делал исключений, — немного жестко сказал он и хрипловато добавил: — Если по честному, я и сам понимаю, что кругом виноват перед тобой… И груб был, как сапожник. И та премия…

— Какая премия?

— Не помнишь, как я лишил тебя премии — за сущую мелочь?

— О, господи, я давно забыла об этом.

— А хочешь… — Он будто в сомнении замолчал, но почти тут же продолжил: — Возвращайся. Я начал новый проект. Я пока не могу ничего объяснять. Но, поверь, все это в любом случае коснется тебя. И все это будет таким сюрпризом… Но если ты скажешь «да», я тебе тут же все объясню и возьму тебя не задумываясь. Зарплату прибавлю. И премию верну тут же.

— Нет, Вадим… — Она беспомощно улыбалась. — Я не могу так скакать с места на место.

— Ну хорошо, потом поговорим… Можно я останусь до утра?

Она опять пожала плечами, изображая недоумение — не могла же она его теперь выгнать. Кивнула в сторону Кореневской кровати:

— Вот, располагайся.

— Он здесь умер, на этой кровати? — С опаской скосился в ту сторону.

— Нет. Он умер сидя за столом, прямо на этом стуле. — Она глазами показала на стул под Земским. — А на кровати уже его родственница спала, и потом я постелила все чистое.

Извернувшись, он посмотрел на стул под собой, наигранно поерзал и пошевелил в озабоченности бровями.

— Только тебе нужно какую-то одежду… — усмехнулась она. — Здесь холодно, а я уже не помню, когда печку последний раз топили. И обогреватель в этой комнате не включала. Если я тебе дам что-то из вещей Алексея, будешь надевать? Ты же совсем не суеверный. Или, хочешь, могу дать свой халат? У меня есть еще халат — огромный, я его не ношу — очень велик мне.

— Я конечно совсем не суеверный, — проговорил он с ухмылкой, — но на всякий случай давай лучше халат.

Она вернулась в свою комнату, отыскала в шкафу тяжелый махровый халат желтого цвета, принесла Земскому, уже непроизвольно посмеиваясь, представляя себе, как он будет выглядеть в этом халате, который ему все равно будет безнадежно мал. Заодно включила в углу обогреватель.

— Одевайся.

Подняла его одежду с пола, развесила на спинке второго стула, придвинула к обогревателю. Потом унесла чайник. И на кухне вдруг остановилась.

Странное ощущение покоя обволокло ее. Конечно, водка не могла подействовать, думала она, слишком мало было выпито, она и днем почти не пила — две стопочки, одну на грандиозных официальных поминках, вторую — дома, куда к вечеру пришло человек десять близких Кореневу забулдыг. Тризничали здесь до позднего вечера, но пили бы и до утра, да спасибо той злобноватой родственнице Коренева, которая разогнала пьяную компанию и сама, к счастью, тоже уехала — у нее был билет на поезд.

Нина должна была поехать в свой родной городок уже следующим утром, она об этом твердо знала с вечера, но теперь, стоя вот так в прострации посреди кухни, спокойно осознала, что никуда не поедет ни завтра, ни послезавтра. Она вдруг вспомнила какой-то совершенный пустяк из своего давнего прошлого, когда мир еще имел плавные изгибы. В детстве у нее была любимая кукла Таня, которую Нина помещала в разные обстоятельства и положения — открывала глаза, закрывала, укладывала спать, надевала красное платьице, или синее, или маленькую шубку и вела гулять — кататься на саночках, купала по три раза за день. Или вовсе забрасывала в антресоли, чтобы не видеть месяц. Кто же спрашивал куклу Таню, чего она хочет, а чего нет. Но ведь точно так же выходило и с самой Ниной: никто и никогда не спрашивал ее саму, чего хочет она, а все ее движения в жизни были на самом деле только окутаны миражом самостоятельности — маленьким окукленным самолюбием, которое ровным счетом ничего не стоило и никем никогда не учитывалось.

Как-то разом прочувствовав это свое состояние, она, между тем, не ощутила ни страха, ни возмущения, а совсем напротив, совершенно успокоилась. Она тихо прошла в свою комнату, выключила лампу. Было так душно от обогревателя, что его она тоже выключила и даже открыла форточку, сняла халат, ночную рубашку и обнаженная легла в постель, укрылась по пояс, положив руки поверх одеяла. Лежала тихо, глядя в мерцающий в потемках потолок. Она как-то странно чувствовала себя — свое тело и всю себя: как легка она и как легко наполняется грудь свежим воздухом из форточки, словно она сама текла вместе с потоком воздуха. Подспудно, тенью, она помнила, что забыла задвинуть щеколдочку на двери. Впрочем, какой смысл был в том, чтобы обманывать себя — она специально оставила дверь открытой.

Не прошло пятнадцати минут, как Земский заявился к ней в ее халате, туго перепоясанный, с торчащими почти по локоть руками из рукавов. Она быстро подтянула одеяло до шеи.

— Вадим, так нельзя, — сказала ровно и начала тихо смеяться.

Он уселся на край кровати. Она оборвала смех и, вдруг испугавшись, быстро проговорила:

— Его же только сегодня похоронили…

— Не сегодня. Вчера. — И хотя выражение его лица в потемках было трудно различить, она по его тяжелому дыханию угадала, как решительно, почти свирепо это лицо и как широко раздуваются при этом его ноздри. Он запустил ей под голову крепкую ладонь, приподнимая ее, и не столько сам притискиваясь к ней, сколько ее приподнимая и притискивая к себе, ее шею притискивая к своим губам — ставшим горячими, большими, обволакивающими ее всю разом, жадно пьющими самую ее душу.

* * *

Они не выходили из дому весь следующий день и еще ночь. И только на второй день, когда водка кончилась, Нина отправилась в магазин, купила дешевого вина в трехлитровой картонной коробке и бесхитростной снеди: куриных окорочков, яиц, хлеба. Они пили вино, ели окорочка, яичницу, а потом валились в постель.