* * *

Нина Смирнова пережила тяжелый день. Каждое событие такого дня — от самого крохотного, вроде мимоходом сказанного в ее адрес родственницей Коренева презрительного слова, до неподъемных действий, связанных с самими похоронами, — все это камушки, камни и валуны, которыми придавливает душу. Так что вечером, оставшись одна, она испытала такое облегчение, что устыдилась саму себя. Она даже пыталась немного погоревать — говорила себе, что ей ужасно жаль Коренева, и ведь когда-то любила его, привязалась к нему крепко. Но тут же, доделывая какие-то домашние дела, обнаруживала, что безотчетно улыбается. Одергивала себя, сосредотачивалась на скорби, а через пять минут опять обо всем забывала. Впрочем, к ночи ее сморило, она заснула тем сном, в котором человек знает, что спит. И вот она где-то там, внизу, спала, раскинувшись на кровати, сняв с себя одеяло — так жарко нагрела комнату, а где-то вверху, во сне, бродила по тонким веревочкам, протянутым между высоченными столбами. Ей было нисколько не страшно, потому что знала, что спит и что если сорвется и начнет падать, тут же прикажет себе проснуться. Но в какой-то момент с ужасом подумала: «А вдруг не проснусь?!» И тут же проснулась, коротким звуком со стороны окна. Испугалась, натянула одеяло до подбородка и лежала, дрожала. Она сразу поняла, что с таким звуком может удариться о стекло мокрый снежок.

В эти темные ветхие закоулки занести могло кого угодно. Пока жив был Коренев, Нина и не думала о таких вещах — какой-никакой, хотя и за стеной, а мужчина рядом был, и, оказывается, само присутствие мужчины многое меняло в отношениях женщины с окружающим миром — уж Коренев нашелся бы что ответить хулигану, вздумавшему бросить снежок в окно… А тут и Ляльки не было рядом, Ляльку она еще вечером отправила к бабушке — отвезли на своей машине приятели-газетчики. Нина подумала, что, пожалуй, впервые за все годы она ночует одна в старой ветхой квартире, в которой даже стены могут оживать. Шлепок о стекло повторился. Но все-таки не хулиганский, а скорее робкий, просящий.

Нина собралась с духом, поднялась, включила настольную лампу, накинула на плечи халат, подошла к окну и, стоя сбоку, с опаской чуть отодвинула штору. По стеклу чуть наискось сползали две мокрые белые лепешки, а еще дальше, в полутьме, прорисовывался призрак человека, который призывно и вместе с тем, будто молясь, поднял обе руки. Нина пожала плечами и жалко улыбнулась — она не знала, что делать. Человек стал разводить руки в стороны и опять поднимать в молитвенном движении и проделал так несколько раз. Нина взяла лампу со стола и, подтянув провод, направила вниз рассеянный желтый луч, норовивший отразиться от стекла и ослепить ее, и, уже узнав Земского, еще некоторое время ждала чего-то, в растерянности пожимая плечами и не зная, что делать.

— Боже мой, зачем он здесь? — Поставила лампу и, прихватив карманный фонарик, все еще в нерешительности вышла в коридор, потом из квартиры на темную лестницу и, зябко поеживаясь, подсвечивая себе голубоватым лучиком, пошла вниз. Только открыла дверь на улицу, Земский сразу шагнул мимо нее внутрь.

— Нина, пусти меня скорее, я сейчас умру, — ознобно проговорил он.

— Что случилось?

Он, не дожидаясь разрешения, быстро стал подниматься впереди нее, съежившись, обхватив себя за локти и чуть озираясь, выборматывая:

— Я заблудился… Шел… Оказался черте где…

— Как же ты шел, куда? Я ничего не понимаю.

Повела его в комнату Коренева, включила свет. Земский остановился возле двери, съежившийся и какой-то жалкий, беспомощный — в запачканном белом свитере, джинсах и тряпочных шлепанцах — все было мокрое, джинсы темные от воды — с них сразу стала натекать на пол лужица. Замерз он так, что синевой отдавали не только губы, но все лицо и даже кожица головы на залысинах. К тому же на нем не было очков, и лицо его вдруг утратило солидность, стало совсем беспомощным — нос еще шире и смешнее.

— Какие же вы все… — проговорила она, наконец сообразив, что состояние его нешуточное. — Тебя надо срочно переодеть. Ну-ка, снимай штаны и закутывайся в одеяло.

Быстро сняла с постели теплое одеяло, сунула ему, а он едва не выронил — так непослушны стали руки. Она поспешно вышла, а минут через пять принесла эмалированный тазик под мышкой, пятилитровый баллон холодной воды и вскипевший электрочайник. Земский сидел на стуле, с головой закутавшись в одеяло, выставив только посиневший нос и глаза. Одежда его валялась горкой возле двери, а рядом аккуратно лежали шлепанцы, в каждом — мокрый комочек носка. Он страшно ознобно сотрясался и выборматывал пляшущими губами:

— … Нина, что-то мне совсем вв-брр-рр-ввв…

— Ты в луже, что ли, сидел?

— Бу-бу-буквально. Я где-то… п-п-провалился, а там канава, я упал…

— Три часа ночи. Ты с ума сошел…

— Да, с-с-сошел…

Босые ноги его под одеяло не вместились, он их поджимал под стул, и голые отволглые ступни как-то тоже ухитрялись съежится — обняв друг друга. Нина поставила рядом тазик, быстро навела горячей воды, так что рука еле терпела и, встав рядом на колени, по очереди опустила в воду эти его скрюченные потерявшие чувствительность ноги. Он даже не ойкнул.

— Как кочерыжки… — Она стала поглаживать и разминать их, а другой ладонью поливать на ноги повыше. И только через несколько минут он заныл:

— У-у-юю, как ломит-то…

— Терпи.

Он трясся, морщился, улыбался и выдыхал не то что стон, а продолжительный, тихий, жалобный рык и приговаривал, закрывая глаза:

— Щас-щас-щас…

— Тебе бы в горячую ванну…

— Да-а у-уж…

— Может, позвонить кому-то? Может, врачей?

— Что ты!

— Что же с тобой такое случилось? Куда тебя понесло совсем раздетого?

— К тебе.

— Ко мне? — она неподдельно удивилась. — Зачем?

— Вот, шел… Так холодно…

— Опять с Ладой поругались?

— Почему опять?.. Мы что, так часто ругаемся?

— Об этом все говорят, — она виновато дернула плечами и поднялась.

— Все н-нормально… в рамках закона…

Все-таки его понемногу стало отпускать.

— От тебя так сильно пахнет парфюмерией, — сказала она, подливая горячей воды в тазик.

— Ну да, я же пил одеколон.

— Пил одеколон? Зачем?

— Как зачем… Зачем же еще люди пьют одеколон!

— Но ведь одеколон пьют такие люди…

— О, Нинуля, такой одеколон, какой сегодня пил я, такие люди даже издали никогда не видели… Лично я не вижу ничего зазорного в том, чтобы выпить пару флаконов хорошего одеколона.

Она засмеялась.

— Кстати, у тебя есть водка? А то ведь и правда от этого одеколона отрыжка — просто ужас.

— Есть, от поминок осталась.

— Много?

— Много, две бутылки и даже еще в третьей половина.

— Ну так дай же водки, не мучай меня!

Она с прежней услужливостью вышла, а через минуту принесла початую бутылку, накрытую тонким стаканом, и тарелку с кусочками колбасы, краешки которых подвяли и завернулись, и кусочками также подсохшего хлеба. Быстро налила ему треть стакана, он тут же с жадностью выпил и проговорил скороговоркой:

— Еще… — Протянул стакан и даже немного подпихнул им ее руку.

Налила еще. Он выпил с прежней поспешностью. И только после этого затих, съежился, с испугом вслушиваясь в себя.

— Может, закусишь?

— Щас-щас… Уже теплее…

— Я сейчас… — Она забрала чайник, вышла, через несколько минут принесла еще кипятка. Помешивая, немного долила в тазик. Ноги его расслабились и начали краснеть, и она не то что невзначай, а как-то по-домашнему, забывшись, проводила пальцами по ним.

— Налей еще, — попросил он.

— Разве не горячо? — не сразу поняла она. — Ах да… — Поднялась и налила ему еще немного водки.

— И себе налей. — Он выпростал руку из одеяла, взял стакан.

— Я не могу пить водку в половине четвертого ночи.

— Нет, налей, — сказал он вдруг тем своим обычным голосом, который она знала. Она беспомощно дернула плечами, вышла и минуту спустя вернулась со вторым стаканом, налила себе — но так, что водка едва прикрыла донышко.