Обожание начала

Было началом обожания.

В начале было забвение,

Забвение было обожанием.

Переход феи

От забвения к забвению

Таким однажды предстал мне мир.

Там не было Пенелопы, не было Оберона,

Не было древних земель и не было феи,

Не было ни обожания, ни чуда,

Нечего обожать.

Там не было истинного, не было ложного

И Мое несло в себе нечто скрываемое.

Я пребывал в сокрытии, если «пребывал» действительно значит – о нет! – сбылся.

Нет, ничто… само твое имя уже чересчур.

Смолкните, голоса ничто, безымянные, безыменные

Сгиньте, песнопения тишины, где бдело вечное, покуда я не был рожден,

Сгиньте, ничтожество тишины и тишина ничто.

Сгиньте, поэты, которые были чем-то иным, нежели ты.

Сгиньте, вы, те, кто верит, и вы, кто верит, что видит… и те, кто хочет заставить видеть, те, которые увидят, но не смогут сказать, и те, которые говорят, но не могут видеть, и те, которые говорят, что не могут знать.

Сгиньте, говоруны, кому не выпало приключение.

Звоните отходную по лучшим сокровищам жизни,

Похоронную детородную, серенаду заупокойную: оставьте в покое черное и невесомое.

Тишины тяжесть, мера без меры,

Которой была измерена первая мера,

Взвесьте первую меру, вес без тяжести

Несоизмерного:

Венец без памяти, лицо без романа

И цветы без романса, недвижность движения…

Звоните отходную по тишине в обожание мертвых:

Пробуждение без сна от сновиденья без праха.

Природное и инородное, чудеса без природы

И природа без чуда, звоните по чуду отходную

Талисман без примет века без сущего.

Присущие звоните тенора, меж двух бесконечностей сущее – ось, и ось подвижная:

Оси абсолюта, пройдите нитью течения песка, что течением дня растрескивает ночь времен.

Присущие, крупицы на течении песка, канатоходцами текущие по нити течения дней,

Присущие тысячью эхо, что держат на привязи и других, и соседа, ночи, узлы и отголоски, наследования и семя – расторгните все ваши связи.

Звоните отходную по присущим, по множеству единиц,

Страдайте на солнцах, малые бесконечно,

На простыне толп и в сите звезд.

Звоните отходную по тайнам, звоните на острове души,

Этот остров – гора, глаз и солнце,

Толпа сокровище, крупица и романс,

Забвение, начало, ви́дение, обладание

Выживание знания, встреча с чудом

Алмаз, греза, источник, вода, питие, жажда,

Созерцание и созерцаемое,

Любовь и голубка,

Обожание и обожаемое, но вещь обожаешь лишь раз.

Этот глаз – также и взгляд, зрение и незримая вещь, которая меняет форму в зависимости от способа ее видеть или от формы ви́дения. При одной форме ви́дения она становится одной вещью, при другой – какой-то другой и тем самым превращается из реального в ирреальное, из силы в слабость, из человеческого в нечеловеческое или из цветка в чертополох, из интеллектуальной темени в ясность безумия: в зависимости от того, как смещается способность внутренней точки зрения мысли, изменяется этот остров, объект предельной досягаемости нашего внимания.

Место без пространства, где растворяются противоположности, порог невозможного, вспышка гения, ты соединяешь в себе нацию без берегов и островного владыку, весь целиком народ магов.

И ты не смерть, и ты не жизнь.

И ты был бы всем (а не чуточкой каждого)

Если бы, прежде чем стать всем, не был ничем.

Приветствую тебя, ничто, венчающее мудрецов!

Знание без сознания и исконное подсознание,

Запах духовных стрекоз, мотыльков!

Пустошь ошеломительных и спокойных излишеств

Материя осевого мгновения вместо полярной звезды и хлеба пчел…

Гуд зноя под снегом света…

Седлайте жнейку, Пенелопа под руку с Мальдорором, и пожинайте кометы, вольеры и мандрагоры, сожните все клочья перьев и трюки слов, чтобы быть мне пером, клочком света в закромах муравьиных!

Фауст в необъятном и бесконечном!

Ах! что за услада быть автором собственного апокалипсиса!

Из своего окна Семирамида улетала глазами в город, ибо если через дверь входят, через окно ускользают: она походила на мыслителя, но мыслила ли она? Положив руку на лоб, склонила лицо; она походила на мыслителя, но мыслила ли она? У нее изо рта вырывались глубокие вздохи и фразы из тех, что произносят великие люди; она, казалось, осмысляла, что говорит, но мыслила ли она? В сердце я рассуждал: «Мыслитель – это тот, кто мыслит, но разве не так все и поступают, но не все же мыслители? Так, значит, мыслитель – не просто кто-то, кто мыслит, а тот, кто мыслит определенные мысли: какие же мысли заставляют стать мыслителем?»

Со своей террасы Семирамида не могла не заметить, что большие города скорее, чем пустыни, способны навеять чувство одиночества:

Ночные города с зажженными огнями,

Каждое окно это звезда

Каждая звезда око города

Каждый квартал плеяда

И небо отражение города.

Ночные города, закрытые ставни

Веки спящих домов,

Спит в вас башня и Вавилон,

Закрытые ставни, веки спящих звезд.

И под каждым веком бодрствует сущность и ждет, бодрствует семирамидский мыслитель, бодрствует очередной Фауст, ускользает и улетает в город.

Семирамида хотела сказать нам об одиночестве единственных детей, баюкающих себя среди городских огней, ибо под каждым веком скрывается не мужчина, и не женщина, и не ангел – ангелы тела не имут, – возможно, фея из какой-то правдивой истории. Семирамида хотела сказать нам об этой фее в городах спящей ночи:

Она была там, как никогда сущая, материальная, осязаемая, тянущаяся, как ползучее растение, как вода, не ведающая, куда течь. Она спала глубоким, далеким, неуловимым, нематериальным сном: целиком облаченная в платье отсутствия, чьей формой является сновидение… Ее не было там: она оставила для жизни только свое бездушное тело, обратив глаза к другой, для меня недостижимой, поскольку это – точка встречи всех тех, кто от этой жизни отказался. Она блуждала в своего рода саду смерти, где нет ни цветка, ни могилы, неведомая никому, даже самой себе, она забыла о своем теле как предмете; уснуть, думала я, было бы высшей забавой.

Я был там, исполнен предчувствий без отголосков, застывших желаний, внемлющего одиночества и надежды вернуться на землю, которая для нее мало что значила, отслеживая неслыханные слова, которые рождаются без причины, вздохи, которые по слабости затухают от тишины к тишине, что длятся во всей красе.

Быть может, она видела Данте, восседающего рядом с Изольдой на синайском менгире, в то время как Гамлет в глубинах вод Тибра, где рыбы оплакивали Офелию, дирижировал балетом сирен, чью этуаль звали Беатриче.

Она спала, неведомая никому, даже самой себе, тая в себе воспоминание о собственном образе, еще более не похожая ни на кого другого.

И никто другой не бодрствовал, обратив глаза к саду смерти без цветка и могилы: общее место для всех отсутствующих и всех фей в городах спящей ночи.

И у каждого было свое лицо, у каждого лица свое прошлое, свои четки из лиц и драгоценный камень: единственный, что остается у нас и показывает нам зеркало.

Лица, что нужны сразу все, дабы получить это зеркало; новое, нарождающееся из них, заставляет умереть последнее из живущих; разбудите лица, утраченные лица и драгоценные камни, возвратитесь из ночи времен привидениями.

Она была там, как никогда сущая, материальная. Спала глубоким, далеким, неуловимым, нематериальным сном, целиком облаченная в платье отсутствия, чьей формой является сновидение (ей снилась, быть может, она же былая, с первым своим лицом, которое отложила в первое зеркало: зеркало станет не столько благодатным советником, сколько ящиком, куда погружаются воспоминания о собственном образе; озером превращений).