На примостившейся у обочины остановке Анна влезла в автобус, где женщина-кондуктор не стала ей пробивать билет: то ли поленилась идти через весь салон (а народу в субботний вечер немало), то ли просто была в курсе событий. Директор лучшей из немногих имеющихся школ и старшая медсестра известного в городе врача. Знатная пара!
Минут пять прошло, а, может, и все десять, прежде чем одна женщина лет сорока, не младше, оторвавшись от страниц безумно, по-видимому, интересного детектива в черно-желтой обложке, видя усталость Анны, уступила ей место. Обменявшись сдвоенными фразами («садитесь-садитесь», «не надо – не надо», «прошу-прошу», «что вы – что вы, мне сейчас выходить, ну спасибо-спасибо»), они закончили рассыпаться в любезностях, и Анна, заняв нагретое, будто для нее, место, вдруг осознала свой возраст. И хотя одышка уже не сдавливала горло, лишь чуть ниже коленей покалывало ноги и едва ломило спину, но не бегать теперь по этажам и квартирам к хворающим, она думала, не заниматься без Виктора огородом, а делать только самую легкую, щадящую работу или, как любила подшучивать Маргарита, «писать мемуары».
Через несколько остановок автобус, моргнув напоследок фарами, высадил Анну там, откуда она ни разу не выезжала далее, чем за пределы города, и, не нашарив в карманах того, что еще днем называлось позапрошлогодней шубой, ключей, поплелась к Маргарите. Анна специально обогнула несколько домов, только бы не видеть свои собственные окна, потому как с ее характером запросто можно ожидать, что она, не имея возможности отпереть входную дверь, пристроится на коврике рядом и будет сидеть, пока та сама собой не раскроется, или кто-нибудь ей не поможет.
Анна и Маргарита соседствовали с рождения (дружба их завязалась еще в детском саду), одна жила в третьем доме, другая – в седьмом, их разделял только загадочный пятый, который построен был почему-то перпендикулярно этим двум и в котором изначально поселился Виктор, переехав, как ни странно, из более крупного города. Казалось бы, люди должны совершенствовать себя, улучшать и желать выбраться в свет, где их непременно выделят из толпы, что сделать удобней (не проще) в более развитом центре, а не прозябать в глуши. В местечке провинциальном, к какому относится и город Анны, темп жизни задают именно люди (не все, но многие), знакомые друг с другом в лицо или понаслышке, в столичных же кругах, пусть это иллюзия и самообман, сам город повелевает ее течением. Он в высшей степени обезличен, как это отражено в любой картине импрессионизма, и каждая группа людей уже приравнивается к толпе, а одна особь сама по себе ничего не значит. И все там большое, и нет там места ничему малому, тем более статичному. Движение.
Поэтому, что Анна, что Рита, они, довольствуясь успешной жизнью и карьерой в своем собственном, замкнутом мире, околачивались (любимое слово Виктора в его исполнении звучало по-доброму) там, где были необходимы и нужны, не стремясь попасть туда, где проку от них будет, по словам Маргариты, как от козла молока.
Но какую пользу могла принести Анна, которая, задержав дыхание, с силой вдавила кнопку звонка и, прослушав долгую трель, наконец, прибыла к Маргарите.
– А вот и она, – Рита говорила громко и отчетливо.
И не понять было: радость облегчения в ее голосе или сдержанный гнев. Она процедила слова сквозь зубы с чуть приспущенной на поджатых губах улыбкой, а затем еще раз, чтобы все расслышали, повторила.
– А вот и Анна!
В ближайшей комнате зашушукали голоса, заерзали стулья, скатерть зашелестела, и в ответ зазвенели приборы.
– Мне ключи нужны, – Анна шепотом говорила. – От квартиры.
– Проходи, пожалуйста, в зал! – Рита громко говорила. – Я сейчас подойду.
Она стащила с плеч Анны то, что еще днем звала позапрошлогодней шубкой, и подтолкнула ее вперед, после чего сама нырнула в темный, маленький коридор. Квартира Маргариты, не сильно отличающаяся от жилища Анны, разве что наличием третьей комнаты и большим порядком.
– Один большой, другой – бронзовый, – Анна лепетала вдогонку.
Как фраза не имела смысла, не славилась сочетанием слов, так и сама хозяйка ее не в тон была происходящему. Она, невысокая, с короткой, но пышной стрижкой, женщина, облаченная в не слишком черную, бетонно-угольного цвета одежду, прошла, как ей велели, в указанный зал и присела на старенький (почти наверняка позаимствованный) табурет, который, приняв на себя посетителя, слегка зашатался.
Разговоры, как Анна ни удивлялась, не выветрились с ее появлением, а даже, наоборот, загорались тут и там, обращаясь, правда, все больше к ней самой. О делах люди справились два раза, о самочувствии – три, а вопросам о настроении, как будто есть для Анны разница между ними, конца и края не было.
Маргарита, включившись вскоре в общую беседу, тему перевела в нужную сторону, а рассаженные вокруг стола гости, человек эдак десять, не учитывая Анну и хозяйку дома, приступили к трапезе. Она нарочно пригласила только тех, кому не наплевать, она думала, на Виктора и Анну – самых близких им людей.
Присутствующие вертели языками то о Викторе, то о его, естественно, жене, то перескакивали на смежные темы о жизни и смерти, где одно время блистать могли наиумнейшими мыслями или же молоть сущую чепуху, приправленную изрядным количеством пафосных выражений.
– Я сказать хочу, – Лида говорила, – он был действительно хорошим человеком. И уважали его, и возвышали, и даже выполняли все, что приказывал. В памяти коллег он останется бессмертной и рассудительной личностью.
Эта женщина, с виду скорее шкаф на ножках, непонятно даже, был ли под нею стул, постулировала свои предложения как нечто, с чем ни в коем случае нельзя было спорить. Она возвышалась над столом рядом с большой тарелкой салата и затмить авторитетом могла бы любого, начни тот ей перечить, а выговаривала слова так медленно и вдумчиво, точно жевала их, а не пыталась составить в ряд.
– Неуверенность в завтрашнем дне, неизвестность, – Вера говорила, – самый большой страх человека. Но незнание одной только даты своей смерти делает его уверенным в себе, а жизнь – спокойной. Узнай он точное время, его в тот же миг перекосит и не даст прожить оставшийся срок хоть каким-нибудь мало-мальски приемлемым способом.
– Он был, – Дмитрий говорил, – ну выше всяких похвал, мужик.
Врач этот и остальные друзья высказывались в тот вечер: кто захватывался речью, кто предпочел промолчать, не вынося пышные фразы и оды. Агнесса, например, младшая медсестра и коллега Анны, ни слова не проронила, укутавшись в кресле, она только всхлипывала тихонько, допуская близко к сердцу проблемы других людей. Одни сопереживали Анне открыто, другие подходили обнимать, третьи уговаривали поесть. Никто и не интересовался, почему она не была в церкви на отпевании и далее – на похоронах.
Спустя несколько закусок, которые Анна (никто не заострил внимания) накладывала себе в пустую тарелку, приготовленную (она толком не знала ритуалов) для других целей, в дело пошел алкоголь. Им нещадно заполняли бокалы и стопки, а он в свою очередь способствовал тому, что вечные темы выдохлись. Агнесса, выпив только половину предложенной ей дозы, снова плакала в кресле, утираясь салфетками и платками. Остальных же спиртное взбодрило и перебросило на другие разговоры. Кто сетовал на судьбу, кто обругивал лай соседской собаки, а кто и вовсе разводил руками, говоря «ну как же это лопнула труба» или «ну вы подумайте, куда могла подеваться целая люстра». И все думали: «и, правда, как так?» и «куда же это?».
Анна большую часть вечера молчала и то мысленно раздражалась происходящим, то удалялась подышать свежим воздухом, то помышляла уйти, что и сделала после того, как Агнесса, изрядно перебрав эмоций, вдоволь наревевшись, уснула. Маргарита в тот момент как раз отлучилась в другую комнату.
Не откланявшись, Анна спустилась вниз по ступенькам и, приоткрыв дверь, выскользнула наружу, где ночь уже расстелила свое покрывало, а небо не просто усеяно было тучами, а покрыто ими целиком. Шуба по праву ночевала у Маргариты, и Анна, прикрываясь руками, как могла, запрятав руки под мышками, дабы не отморозить их, припустилась к дому через улицу, покуда подруга, не досчитавшись среди гостей, не начала отслеживать в окно ее движение или, тем более, названивать по телефону. А она могла.
