Голоса. Повсюду были голоса. Они парили, витали, вздымаясь и опускаясь, окутывали, струились и проникали. Голова от них не болела, но наполнялась таинственной материей, особой субстанцией. Нельзя ее было потрогать или хоть как-то прогнать прочь из мыслей – она занимала там все пространство, словно газ, заполнивший данный ему объем. Но не скользил тот газ атомами, не кружил молекулами, а все больше привносил тяжесть своей весомостью. Этот мистический вихрь переливался потоком сознания, лился на нее сверху, сбоку – со всех сторон. Он растворял в себе все вокруг и ее пытался захлестнуть и растворить, делая попытку за попыткой, набегая и отпуская.

Глаза женщины были открыты. Она слушала и слушала, не стараясь сопротивляться бегущему действию. Вода в ванне рябилась, поплескивала и посверкивала. Яркие лампочки испускали свет подобно маленьким бомбам, что замерли в момент своего взрыва. Этакий пик их жизни, высшая точка, – то, ради чего они вообще существуют.

Анна лежала на дне окутанная мельчайшими нитями воды – мириадами точек они касались ее тела – и смотрела вверх, в самую глубину света. Тот не давал покоя каждым тончайшим звуком, набегом волны, мерцанием и вздрагиванием, но в то же время заставил оцепенеть и приковал взгляд. Она смотрела вверх и вглубь, пытаясь проникнуть в самую суть, быть увлеченной процессом. Представлялось Анне, что нить, по которой бежит электричество, высвобождая свет, упирается этому каждой частичкой, но дрожит и трепещет вся целиком. И как она ни протестует, как ни вибрирует, ниточка та живет и светится изнутри. Живет и светится. Так в чем же дело? Почему так тяжело ей и с каждым мигом все трудней? Зачем упирается эта глупая ниточка, зачем противится? Отпущено ей время гореть не в пример больше, чем бабочке-однодневке, чем мотыльку, что стремится в этом свете сгореть.

– Неужели я и есть бабочка, – Анна думала, – а не ниточка? Стремлюсь я к свету или сама могу им быть? Непонятно. Я чувствую, как горю, как вся пылаю изнутри. Огонь этот лобзает мои органы, охватывает каждую клеточку, каждую жилку, каждый закуток и пляшет, пляшет вокруг сердца. Душа моя сильнее прочего охвачена пламенем. Быть может, она и есть источник всего: и жизни, и боли, и даже смерти. Но нет в этом никакой загадки, нет крайней важности, которую каждый смог бы разглядеть и понять, нет теперь целостности восприятия. Мое тело разрознено… Особое ощущение пропало. Ноги отдельно, руки отдельно – я вся в куски такие разбита. Лишь тонкая проволочка, горячая нить, сцепляет их воедино, дабы не развалилась плоть.

Голоса становились сильнее, настойчивей. Они покрикивали, повизгивали, повышали тон и сильнее только запрыгивали, накатывали, наскакивали… И все же отпускали. Анна теперь сражалась с ними: противостояла, закрывала сознание, как могла, и все смотрела на лампочки. Тело ее сильнейшим образом напряглось и натянулось поверх воды, поверх прочего мира. Голова начала пульсировать, отдавать болью от бренности собственной, от незримой суеты вокруг. Кажется, пусто, здесь нет ничего, но целый мир повсюду. Он нажимал на нее, давил, пытался надломить и по трещинам всю в куски разбить окончательно.

– Клинок вознесся надо мной, – Анна думала. – Он первый удар нанес уже, и вот-вот последуют остальные. Я сдамся и проиграю, я вслед за мужем отправлюсь. Сойду с ума вконец и отправлюсь. Тело мое склеено, сцеплено пока, но распадется, рассыплется, и освободится жаркая душа. Ей одиноко и до того душно внутри этой клетки, этой крепости томиться. И вот тогда – тогда все испарится, истлеет, остынет, растворится и исчезнет. Царит отныне бессмысленность, укрылась цель от меня, спряталась или улетела вовсе. А я бегу, бегу, ищу ее, зазываю, молю, чтобы вернулась. Но поздно. Сломалась жизнь. Она клинком порезана в ленты. Сшиваю их, прострачиваю, а они рвутся и рвутся, еще меньше становятся. Я тогда их плету, перекрещиваю, связываю, а они истираются и сыплются.

Окружила Анну суматоха, окутал сильнейший шум, ревела толпа. По всей ванной стоял крик: голоса вертелись, вспенивались, кряхтели, кипели. Они бомбили, взбивали, вращались неустанно и ударяли в голову. Рот ее хватал глотки воздуха в судорогах и попытках справиться с пламенем, но только сильнее огонь полыхал и жарче лишь разгорался. Духота изнуряла тело и душила; мысли рушили сознание и растаскивали, разбрасывали оторванные фрагменты.

И вдруг взгляд Анны проник на мгновение по ту сторону ярчайшего жгучего света, преодолел нерушимый барьер, очутился там и второпях, в сумятице вобрал в себя иную материю, схватил какую-то суть и был выдран, вырван прочь.

И все померкло, поблекло и отпустило.

Голоса, терзавшие Анну, смолкли и разлетелись, будто их и не существовало вовсе, словно они посланы были из самого ее сознания, возникнув под действием недавних событий. Свет уже не казался таким ярким, как прежде, и не тревожил глаза так сильно. Вода медленно и противно капала из крана, отстукивая ритм. Все стало каким-то бесполезным, бессмысленным и неимоверно глупым. Обрушилась тишина. Замолкли предметы.

– Я, наверное, схожу с ума, – Анна думала. – Что это было за наваждение? Что за сила едва не унесла меня прочь, за грань бытия, моего существования, но отвергла и бросила, отправила назад осмысливать происходящее и от того сходить с ума еще быстрее? Это только начало – отправной пункт. Я знаю, что не смогу совладать с безумием и оно рано или поздно откроет, разверзнет свою пасть настолько, чтобы проглотить меня целиком без остатка. Я четко и ясно, насколько вообще возможно, предвижу тьму, предвкушаю ее горечь. Она стоит сразу за всеми этими людьми, с которыми предстоит встретиться, и накроет меня с головой, едва они отвернутся, кинувшись по своим мелким делам. Никто и не заметит, как я не выберусь, как не совладаю с собой и просто умру в одиночестве. Я на пороге чего-то нового, воистину странного и ранее неизведанного. И есть лишь миг, чтобы понять это состояние, ощутить его до того момента, как дверь с треском захлопнется и меня выкинет из колеи жизни. Как же глупо сидеть здесь и сейчас! Вода совсем остыла, но мне приятны ее объятия и ласки. И совершенно не хочется иного.

В потолке не хватает одной лампочки. Куда она делась? Зияет эта пустая дыра, темная, мрачная и страшная. Пугает своей непонятностью. Я так боюсь, что из нее вылезет что-нибудь необычное, или закрадется туда пар, исследуя тайное пространство, и сольется со светом, замкнет собою цепь. Следует вкрутить другую, заполнить чем-то образовавшуюся пустоту. Если бы я могла мыслить ясно, то сказала бы, что и со своей жизнью я должна сделать нечто подобное. Я хочу света, хочу сама стать этим светом, быть лампочкой – зажечься вновь и почувствовать, как жизнь бежит по моим венам, как бурлит она, и замереть так. И ради этого существовать. Но, кроме того, не просто знать, а всем телом чувствовать податливость происходящему и не упираться течению. А как этого достичь, как забыться, но не сойти при этом с ума от собственной беспомощности и обреченности – я не знаю. И я томлюсь в этом незнании, в этой бесконечной суете времени и буду, видимо, мучиться, пока однажды все просто не закончится. Вот так просто – возьмет и остановится. И дальше…

– Квартира вся пропиталась призраками, – Анна думала. – Они сквозят отовсюду, через каждую щель, даже через носик чайника на плите, через вещи просачиваются из пучины времени и приживаются здесь. Во всяком предмете есть свой дух, своя история, собственная жилка. Воспоминания затаились по углам: следят, высматривают, подкрадываются незаметно и, стоит только задуматься, набрасываются в неистовом потоке событий. И тогда я, связанная по рукам и ногам, проваливаюсь вместе с ними. Они затягивают, утаскивают меня за собой. Я в одно мгновение рождаюсь более чем полвека назад, учусь, живу и взрослею, нахожу себя, становлюсь как личность, как женщина и жена, и сейчас же это теряю. Проваливаюсь под лед. Он замерзает на глазах, коркой опять стягивается, а я скребу по нему, скребу свое сознание, царапаю изнутри, но тот отказывает мне и сдается. И меркнет мир и тонет. Затем все вмиг возвращается: две комнаты, мебель, засаленная кухня, коричневый узкий коридор, потолок и пол под ногами. Поток насытился и выплюнул меня обратно, но через минуту снова облизывается, и заново вертится круг. Крутится неустанно, без продыху, хочет измотать мой отнюдь не здравый рассудок до предела, накалить его докрасна, измельчить в крошки и растворить во времени. Но я держусь еще, хватаюсь за что-то бренное и пока существую. Однако нет ни одной книги, ни одной чашки, ни единой вещицы, которая не вытворяла бы с моим рассудком такие фокусы. Все вокруг вытягивает из меня чувства, высасывает эмоции, играет с разумом на жизнь и постепенно выигрывает.