Она не знала об этом дне ровным счетом ничего из того, что следовало бы знать: ни как он пройдет, перевалится ли, через ночь кувыркнется и новым станет, ни что случится вечером, ни как наступит утро, и наступит ли оно вообще. Именно в этот крепко сбитый, решенный, начертанный день, когда, казалось бы, нужно понимать все, с чем столкнулся ее неспокойный, зыбкий рассудок, ее наивный, неопытный строй, именно в этот день, а не в какой другой, Анна почувствовала себя беспомощным ребенком. Одним из тех, что беспокоятся, суетятся, судорожно теребят пуговицы на рукаве и опасливо озираются по сторонам, стоит матери на секунду исчезнуть за углом коридора, скажем, больничного. Того, в котором Анна частенько, время от времени наблюдала за такими детьми. Она распахнула однажды дверь кабинета в поиске оставшихся пациентов и увидела маленькую девочку в кресле. Та сидела очень уж неровно (то так, то сяк) и робко, на самом краешке, готовая вскочить сию минуту и убежать. Она смотрела и смотрела вдоль прямого, грязновато-серого, меж сидений и кабинетов раздвинутого прохода, покуда его отросток, как назло, нарочно не заворачивал за угол. И девчушка эта давно уже с места сорвалась и неслась бы с истошным воплем, в слезах, в завыванье, лишь бы маму свою найти, отлучившуюся, да только проклятая фраза «сиди здесь спокойно и жди» мешала и путала все. Что же делать, пока ее нет? Сидеть и ждать. В окно глядеть на кусты, на заросли, на последних людей уходящих и ждать. Кресла все вдоль стен сосчитать, изучить висящие картины и дальше ждать. Руки бы, пальцы скорее занять, найти им дело, отвлечься, поковырять сиденье и снова ждать. Ждать с устремленьем взора своего вдоль прохода, когда мама вернется и скажет спокойно, что отошла она совсем ненадолго, что все хорошо и больше не отлучится никогда, и очередь их подошла, и уйдут они скоро домой. Вместе. За руки возьмутся и до самого вечера не расцепят ладоней.
Она, конечно, не психолог была – Анна, – но по какой-то неведомой причине знала, что нужно делать. Не беспокоиться, не суетиться, не задавать вопросов лишних, особенно о бестолковой маме, вконец беспечной, а просто подойти. Заговорить невзначай, без напора, наскока и натиска, ровно и гладко, сдержанно, как может обратиться прохожий, интересуясь временем, но не отпустить также быстро – увлечь девочку. Занять ее, как она сама себя пытается занять и увлечь, но быть лучше кустов и зарослей за окном, лучше уходящих последними людей, лучше сидений, картинок, развешанных по стенам. Да весь проход собой заполонить, пока ребенок не успокоится и не вернется мамаша со своими бесполезными фразами: «я ведь ненадолго отходила», «все хорошо», «больше не отлучусь никогда», «наша очередь подошла» и «скоро мы пойдем домой».
Анна вышла из кабинета и села с девочкой рядом, не слишком близко, но и не далеко – через место, в кресло старое, почти неживое, затертое, рваное и измученное, словно в нем пересидели сотни таких девочек. Но не успела она спросить, сказать что-либо, как из-за угла показалась фигура долгожданной матери, но не выпорхнула, как беспокойная бабочка, не выпрыгнула испуганным зайцем, а чуть ли не змеей выползла и едва ли не гордым львом ступала затем мерными тяжелыми шагами по направлению к дочери. Она вела себя так, будто уже заранее точно знала, что здесь, за поворотом, все в порядке.
– Неужели, так бывает? – Анна думала. – Человек идет себе спокойно, течет в одном уверенном русле и вдруг, завидев поворот, совсем ничего не чувствует. Ни предвкушения, ни удивленья, ни страха – и крохотной доли в нем не возникнет. Я тогда не придала значения происходящему, наблюдая, как мать подплывает к дочери, берет ее за руку, не замечая меня рядом, и заходит в пустой кабинет, произнося на ходу свои выверенные реплики. Но теперь все встало на свои места. То было предсказанием, посланием откуда-то извне. Как буревестник сулит бурю, как безумный пророк предвещает конец света, так и судьба настойчиво шептала мне на ухо, намекала, чтобы я была готова к переменам, как не была готова к ним девочка. Ее на минуту всего оставили, на мгновение осиротили, а я, взирая на это, лишь думала о том, как отвлечь, как закрыть на это глаза, и наивно полагала еще, что за любым поворотом нет ровным счетом ничего, если туда не заглядывать. Но исключительно ребенку позволена такая беспечность и безрассудство – наивность высшего сорта. Не мне. Не взрослому человеку, пусть даже тот с юности, с самых первых, более-менее заметных, толковых мыслей и, значит, проблем (а природа их в большинстве своем такова) внушает себе не стареть никогда душой, не черстветь воззрением и ни в коем случае не выпадать осадком на дне бутылки пусть даже самого изысканного напитка. Но, похоже, это в любом случае должно произойти. Так или иначе. Хорошее вино настаивается годами, выдерживается временем. Оно эволюционирует, становится лучше, приобретает свой особенный, неповторимый вкус, пока однажды не превратится необратимо в прогорклый, дурно пахнущий уксус. Так управляет природа и человеком. Всему она причина.
Скажем, судьба той девочки, которую я встретила, еще только зарождалась, как зарождаются пузыри на дне кастрюли и, подогретые, взлетают все выше и выше, быстрей и быстрей. Судьба не была девочке в тягость, как и та, в свою очередь, ей. Почти незаметная, невесомая, лишь только формируемая, она подхватывалась легким течением и уносилась вдаль (не застревала при этом в корягах, не обрастала тиной, не прибивалась к берегу и даже не шла ко дну), туда, где, миновав пустяковые рябь и волнения, за очередным поворотом наконец предастся стремнине, влившись в общий поток. Размеренно! Постепенно. Не без помощи других людей. Они могут содействовать, но ни в коем случае не должны брать на буксир. Вот что со мной случилось. Я получила ту подмогу, которую каждый вожделел бы получить, едва завидев краешком глаза и принимая за шанс целой жизни, да только никто, совсем никто не может оценить в полной мере, чем она обернется, эта медвежья услуга, по истечении многих лет. Я накрыта была крышкой, стеклянным колпаком отгорожена и упакована, словно дорогой сервиз на антресолях. Лежала себе мирно, варилась на медленном огне, на волнах покоилась. Я молодость и глупость приняла за один и тот же напиток и, подменяя их вольготно, осталась ни с чем. Бревном встала поперек русла. Колпак хрустнул и разломился, крышку железную сорвали, и почти все уже улетучилось. А что осталось вокруг? Что? Муть на дне. Накипь на стенках. Щепки вынесло на берег. Ошметки жизни разбросаны.
Никогда еще таксист, которому Рита, планируя похороны Виктора, вверила лучшую подругу (даже годы не изменили сей расклад, как ни старались), не чувствовал себя более неловко и неуютно в присутствии пассажира. Он несколько раз пытался выразить ей соболезнования, завести разговор. Ронялись фразы, нервно дергались струны, но повисали слова в воздухе, звуки тянулись, не производя на Анну никакого эффекта, и гасли. Она сидела на заднем сиденье, тогда как люди, по наблюдению шофера, предпочли бы место впереди. Но этот факт еще мог быть объяснен им и воспринят верно, однако то, что Анна порхала в собственных мыслях, увязла в них, как выражалась Маргарита, отнюдь не оставляло его равнодушным, а приводило в полное и неоспоримое недоумение. Он приоткрыл окно, впуская свежий, но очень уж острый морозный воздух, и закурил. Анне по-прежнему было все равно – она водила пальцами по стеклу вверх-вниз, отогревая его в разных местах на мгновение, прежде чем оно снова мерзло, шептала под нос слова, обрывки фраз выдавала, будто выучивала роль и теперь намеревалась выйти в свет, представляя новую пьесу. На самом деле Анна не слышала слов; они мыльными пузырями выдувались откуда-то спереди, направлялись к ней, но беззвучно лопались, не добиваясь поставленной цели. Никакого восприятия со стороны слуха. Только собственные мысли и пейзаж за окном для глаз. И когда остановка машины ознаменовала пункт назначения, Анна вернулась. Она нащупала ручку двери и, понимая, что хоть что-то напоследок сказать должна, вместо привычных «спасибо» и «до свидания» повергла таксиста словами:
