— У меня был неверный адрес, — сказала Никки. — Честное слово. Я не собиралась никого обходить…

— Довольно. Теперь вы лжете мне в лицо.

— Вообще-то не лгу. Можете спросить у миссис Шах, если хотите. В заявлении было указано: Энселл-роуд, восемнадцать, но оказалось, что Тарампал живет на Энселл-роуд, шестнадцать. Она написала «шестнадцать», но чернила размазались, и шестерка превратилась в восьмерку…

Никки осеклась. На правду это не похоже. Ведь Тарампал не могла написать свой адрес!

— Я не хочу больше слышать никаких оправданий. Вы поставили на кон мою репутацию. Вы не понимаете, что скажут люди, когда все выплывет наружу?! Вы не понимаете, как трудно было упросить членов правления профинансировать эти занятия?!

Никки рассеянно кивнула. Ее мысли были по-прежнему заняты заявлением. Она вспомнила рассказ Джейсона о том, как его мать стирала с его левой руки чернильные пятна.

— И при таком количестве женщин, посещающих кружок, вы еще думали скрывать это от меня? Давно вы…

— Биби Кулвиндер! — воскликнула Никки.

— Не перебивайте меня.

— Биби Кулвиндер, это очень важно, — сказала Никки. Настойчивость в ее голосе, по-видимому, изумила Кулвиндер. По ее лицу пробежала мимолетная тревога.

— Ну что еще? — раздраженно бросила она.

— Ваш зять, Джагги, он левша?

— О чем это вы?

— А главное, Майя была правшой? Потому что… потому что…

— Да о чем вы, ради всего святого?

— Простите, я понимаю, что это звучит безумно… — Никки бросилась обратно в класс и вернулась с заявлением Тарампал. — Это почерк Джагги. Вы могли бы показать заявление Тарампал следователям, чтобы они сравнили его с предсмертной запиской Майи. В записке чернила тоже были размазаны, правильно? Это не от слез — просто он коснулся рукой только что написанных строк и…

Кулвиндер вырвала заявление у Никки и даже не взглянула на него. От гнева ее грудь бурно вздымалась и опускалась.

— Как вы посмели, черт возьми, приплетать сюда мою дочь? — проговорила она неожиданно низким, зловещим голосом.

— Я знаю, что вы боитесь выяснять правду, но, возможно, это вам поможет, — сказала Никки, указав на заявление. — Просто подумайте, прошу вас. Я могу пойти с вами в полицию. Есть доказательства.

— То, что случилось с Майей, не имеет к вам никакого отношения, — отрезала Кулвиндер. — Вы не имеете права…

— Я имею полное право считать, что была убита невинная женщина и преступника можно изобличить.

— Вы пытаетесь сменить тему, чтобы отвлечь меня. Я не позволю вам использовать мой кружок и женщин нашей общины в своих грязных целях, в чем бы они ни состояли.

— Нет у меня никаких целей… — попыталась возразить Никки, но Кулвиндер снова подняла руку, словно воздвигая между ними стену, и в упор посмотрела на девушку.

— Я хочу, чтобы вы вернулись в класс и распустили женщин. Кружок закрыт. Вы уволены.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Кулвиндер шла домой, борясь с порывами ветра и прижимая к груди папку. Ее гнев едва не выплескивался на улицы. Ей хотелось кричать и на какой-то странный миг даже почудилось, что сейчас она столкнется с Джагги. И один ее свирепый взгляд заставит его удирать сломя голову.

Она вернулась домой с растрепанными волосами и раскрасневшимися щеками. Сараб, как всегда, сидел в гостиной, мерцающий телеэкран отражался в оконных стеклах. Кулвиндер вошла и, помахав папкой, привлекла его внимание.

— Ты знал об этом?

Сараб взглянул на нее, приподняв пульт, словно хотел выключить жену.

— О чем?

— О занятиях английским. Вчера ты упомянул, что кружок теперь пользуется большой популярностью. Выходит, ты был в курсе происходящего?

Муж пожал плечами и отвел взгляд. На экране мчалась киногероиня, концы неизменной дупатты развевалась позади нее, словно красное знамя.

— Конечно, ходили кое-какие разговоры. Якобы в кружке занимаются вовсе не английским.

— Что именно говорят люди? Что говорят мужчины?

— Ты же знаешь, я не очень прислушиваюсь к пустой болтовне. Слышал пару-тройку признаний, что жены стали намного откровеннее. Начали употреблять совершенно новые словечки для описания… — Сараб пожал плечами и уставился на героиню фильма, которая теперь почему-то оказалась совсем в другом наряде. Кулвиндер отняла у мужа пульт и выключила телевизор.

— Для описания чего? — нетерпеливо спросила она.

— Своих желаний, — мужчина залился краской. — В спальне.

— Почему же ты мне не рассказывал?

— Кулвиндер, — спокойно проговорил Сараб. У женщины екнуло сердце. Муж уже очень давно не называл ее по имени. — Когда я мог рассказать тебе что-нибудь, чего ты не желаешь слышать?

Кулвиндер недоверчиво посмотрела на мужа.

— Эти женщины обсуждали вовсе не только постельные развлечения. Они рассказали Никки о Майе. Насколько мне известно, они открыто разговаривают об этом уже несколько недель, подвергая риску наши жизни, — Кулвиндер не была знакома с большей половиной женщин, присутствовавших на занятии. Какие версии случившегося они раскручивали и как ей теперь это контролировать?

— Они что-то знают? — спросил Сараб. Надежда в его голосе больно ранила Кулвиндер.

— Никки считает, что у нее есть доказательства, но это пустяки, Сараб. Мы не должны питать пустые надежды.

Когда Кулвиндер пересказывала мужу открытие Никки насчет почерка Джагги, она вспомнила, что полицейские говорили ей о записке, пересказывали ее содержание и даже зачитывали текст. Констебль был вынужден подхватить Кулвиндер, потому что она пошатнулась и рухнула на стул. О чем же говорилось в той записке? Что-то про раскаяние и позор. «Это слова не моей дочери, — выдавила тогда Кулвиндер. — Иззат^[30] ее не волновал». Разве Майя употребила бы витиеватые пенджабские слова там, где достаточно было одного английского? Автор записки, подделывавшийся под руку Майи, был небрежен и тороплив.

Сараб всё стоял и стоял, уставившись в пространство. Потом он взглянул на Кулвиндер так, словно она внезапно материализовалась из воздуха.

— Джагги левша.

— Ну и что? Это не значит…

— Мы можем кое-что сделать.

— Да кто станет нас слушать? Или просто повторят, что твердили раньше: «Майя была подавлена, для убитых горем родителей естественно искать виноватого»? А вдруг полиция нам не поможет и Джагги узнает, что мы опять туда ходили?

В первый раз, когда Джагги позвонил Кулвиндер посреди ночи, никаких угроз не прозвучало. Он просто сообщил, что его друзья знают, когда Сараб уходит домой с вечерней смены.

— Сейчас самое главное — безопасность, — напомнила Кулвиндер мужу.

— Разве?! — вспылил Сараб. — Неужто мы должны всю оставшуюся жизнь провести в страхе?!

Он пересек комнату и раздвинул шторы, открыв вид на дом Тарампал на противоположной стороне улицы.

— Прошу тебя, — пробормотала Кулвиндер, поворачиваясь спиной к окну, — закрой шторы.

Сараб повиновался. Они сидели в полутемной комнате, прислушиваясь к еле слышному потрескиванию электрических лампочек.

— Сараб, если с тобой что-то случится… — женщина не смогла закончить фразу. С другого конца комнаты до нее доносилось тяжелое дыхание мужа. — Я потеряла Майю. И не могу потерять тебя.

У мужчины задрожали губы. «Скажи мне это сейчас», — безмолвно умоляла Кулвиндер, но он смотрел мимо нее. Она порой гадала, чувствовал ли муж себя одиноким, когда ее не было, или испытывал облегчение, что не приходится вести непростые разговоры или выбирать безопасные темы для обсуждений. Ясно, как наяву, Кулвиндер виделось недалекое будущее: они всё больше отдаляются друг от друга, спят в разных комнатах и, прежде чем устроиться перед телевизором, вежливо дожидаются, когда супруг освободит гостиную. Одна только мысль об этом порождала в душе женщины ужасное чувство одиночества, словно всё уже случилось.

— А Никки? — спросил Сараб.

Кулвиндер прищурилась. Меньше всего ей хотелось говорить о Никки.