Закон, естественно, провалили, еще более цинично и откровенно, чем он ожидал. Ну и что? Это, как всегда, сойдет им с рук, всем ведь на все наплевать. Но тут, как вскоре выяснилось, он ошибся.

Приехавший за ними Пьер был мрачен, сказал, что на Набережной неспокойно, собирается народ, ропот, возможны беспорядки. В сонном курортном городе? Поверить было трудно, хотя почему нет? Собственно говоря, в современном мире беспорядки давно уже сделались частью миропорядка, они вспыхивали регулярно, по поводу или без повода, движущей силой их была молодежь, а зачинщиками… этого обычно никто не знал и знать не хотел, общество пришло к молчаливому согласию, что, дабы котел не взлетел на воздух, время от времени следует выпускать пар, его и выпускали, громили магазины, жгли машины, ломали деревья и скамейки, потом подсчитывали убытки, выплачивали компенсации, взимали штрафы, самых рьяных ненадолго сажали, и все успокаивалось до следующего раза, следующей волны, которая обычно прокатывалась по всей Европе…

Когда они проезжали по Променаду, уже смеркалось, но народу было много, совсем не курортного вида и поведения, толпа тянулась в сторону аэропорта, длинная и довольно густая, она выглядела почти сплоченной, пришлось долго ехать мимо, пока они ее обогнали и вырвались в район особняков.

Ив провозился довольно долго, решение, принятое в прошлый раз, ему почему-то разонравилось, он снова прогулялся по помещениям, наконец остановился на столовой и малой гостиной, расположил подставки и водрузил на них скульптуры. К этому времени уже совсем стемнело, и они сели за стол при тусклом свете экономичных ламп. Шла неторопливая беседа о том, о сем, и вдруг Клаудия прервала разговор на полуслове, громко вскрикнув, и вскочила, тыча пальцем в сторону окна, напротив которого сидела. Все обернулись и тоже повскакали с мест: на соседнем холме поднималось к небу огромное зарево.

Далее на некоторое время все смешалось, у Доры в памяти возник маленький провал, когда она пришла в себе, вся их пятерка толпилась на балконе, откуда была видна вся округа, горели особняки, четыре, пять, может, и больше, зарево просматривалось и за дальними холмами, слышались крики, гудки, взвыла полицейская сирена, множество темных фигур перемещалось по закрытым обычно наглухо частным территориям, толпилось на набережной, на перекрытой автостраде, и как будто народу все прибывало, и они подходили все ближе… Клаудия ломала руки, вопрошая, не разбудить ли детей и попробовать выбраться, Пьер, неожиданно продемонстрировавший редкое хладнокровие, ее урезонивал, убеждая, что проехать никак невозможно, надо выждать, «мои мальчики, их убьют», – рыдала Клаудия, и Дора вдруг почувствовала прилив симпатии к этой недавно еще неприятной ей женщине, вмешался Ив, он утверждал, что маленькие виллы не трогают, по крайней мере, пока, да и долго эта суматоха не продлится, владения «хозяев мира» отстоят, и вправду, полицейских со щитами и дубинками становилось все больше, сигналили пожарные машины, появились вертолеты, и потихоньку огни вокруг стали съеживаться и гаснуть… Потом оказалось, что они в гостиной, огромный, в полстены, экран светится, и на нем множатся картинки, похожие на здешнюю и непохожие… В Париже пылали офисы больших компаний, рушились стены, скукоживались и падали наземь неоновые вывески, Дора мстительно сжимала кулаки, она хотела, чтобы они горели и дальше, это была собственность убийц ее отца и матери, так она теперь понимала, но потом на экране появилось чье-то имение, настоящий дворец среди садов и фонтанов, там тоже все горело и рушилось, и ей стало по-настоящему страшно, когда крупным планом показали висевшее на фонаре мертвое тело… были и еще трупы, обгоревшие и целые, повешенные, зарезанные, у одного даже отрублена голова… «так скоро и гильотину выволокут на Конкорд», – пробормотал Пьер… и все это происходило не только в Париже, в Страсбурге толпа ворвалась в отель, где жили евродепутаты, и выкинула нескольких человек, голосовавших против закона, в окна верхних этажей, и опять-таки не только во Франции, нет, вовсе нет, волна беспорядков… или это надо было назвать уже бунтом?.. катилась по Европе, круша и сметая горделивые здания корпораций, банков, дорогих магазинов… последнее, что запомнилось Доре, брезгливо зажимавший нос репортер, «нечем дышать», – говорил он приподнято, даже радостно… вот у кого был праздник, у журналистов, им ведь чем выше гора трупов, тем жить веселей… «нечем дышать, вонь страшная, расколотили подчистую всякую сверхдорогую парфюмерию, под ногами, прислушайтесь, сплошной хруст от битых флаконов, тротуар полит духами стоимостью в десятки тысяч евро»… Потом был опять провал и голос Клаудии:

– Малышка-то заснула.

– Я не малышка, – буркнула она негодующе. – Мне двадцать один год.

– Мне тридцать два, – отозвалась Клаудия. – Ив, может, отнести ее в спальню?

– Не надо, я и тут посплю, – пробормотала Дора и отключилась.

К утру все окончательно стихло, по крайней мере, в Ницце, около шести Клаудия потерла воспаленные глаза, размазав вокруг краску с век и ресниц и даже не заметив того, и предложила немного поспать. Ив с сомнением посмотрел на Дору, уснувшую пару часов назад, она лежала на боку, свернувшись калачиком и подложив под щеку сложенные вместе ладошки, волосы были беспорядочно рассыпаны по пледу в синеголубую клетку, который принесла Клаудия и сама же накрыла «малышку», как неожиданно ласково выразилась. Будить ее было жалко, отнести на руках сложно, если бы еще спальни оказались на этом же этаже, но нет, пришлось бы подниматься по лестнице, подобный подвиг был ему не по силам, оставить ее здесь одну… по какой-то непонятной причине ему это претило, мешало странное чувство, что девочке грозит опасность… собственно, почему нет, такая это была ночь, в любой дом и в любую минуту могли ворваться незваные гости… В итоге он выбрал компромиссный вариант, попросил одеяло и подушку и устроился на соседнем диване, благо, их тут насчитывался добрый десяток, ни Клаудия, ни Пьер спорить не стали, то ли не было сил, то ли они и сами чего-то боялись.

В девять все поднялись, в мрачной тишине позавтракали, Ив объявил, что собирается к себе, и Хосе Манюэль вызвался их с Дорой отвезти.

На шоссе не было ни одного автомобиля, нигде ни души, повсюду запах гари и дымки над выгоревшими усадьбами, пострадали именно усадьбы, огромные, обычно безвкусные, помпезные сооружения, то ли дворцы, то ли замки, в прошлом, на данный момент обширные пожарища, закопченные остатки стен с торчащими вокруг обгорелыми стволами деревьев… Ив поймал себя на том, что ему жаль деревьев, но никак не построек, наоборот, некое тайное злорадство копошилось в темных закоулках души… он никогда не задумывался над тем, как относится к богачам, да, он всегда старался быть от них подальше, продавал им свои скульптуры, верно, но держал дистанцию… речь, разумеется, не о таких, как Клаудия, о настоящих богачах, держал дистанцию, но ненавидел ли их? Видимо, да. Как все. Богатых ненавидят все, так же, как, к примеру, американцев, люди всегда ненавидят тех, кто заставляет их плясать под свою дудку, будь то транснациональные компании или Соединенные Штаты Америки, ненавидят осознанно или инстинктивно… Конечно, европейцы ненавидят богатых не за то, что они богаты, их ненавидят за то, что они отняли работу у большинства жителей Европы, не со зла, нет, не из желания показать власть, покуражиться, поиздеваться, а для того, чтобы потуже набить себе карманы, равнодушие к тем, кого походя топчут, вызывает больше ненависти, чем осознанное унижение, а ведь, когда тебя кормят из милости… даже не из милости, а просто, чтобы не мешал, не лез со своими уже ненужными услугами… и ничего не хотят взамен, просто сиди и молчи, унижает, особенно тех, у кого есть руки и голова, поди не возненавидь… У него подобных оснований для ненависти не было, отнять работу у него не мог никто, то есть теоретически такая вероятность существовала, скульптор – не писатель, которому достаточно бумаги и ручки, ему нужны материалы подороже, но и те… пластик не мрамор и не бронза, да и его можно, в конце концов, заменить глиной… Почему тогда он ненавидел?.. Впрочем, это слишком сильно сказано, скорее, он их просто не любил, неприязнь имеет много градаций… Но все-таки. Не зависть ли им движет? Нет. Конечно, от какого-то твердого дохода, чтобы не приходилось постоянно забивать себе голову заботой о хлебе насущном и спокойно работать, он бы не отказался, но большие деньги его никогда не привлекали, дворцы, яхты, личные самолеты никакого интереса у него не вызывали, он даже не мечтал собрать коллекцию картин, ибо считал неправедным, более того, преступным уход шедевров в частные собрания, недоступные истинным любителям искусства. Создать фонд помощи художникам? Увы, большинство людей, считавших себя таковыми, на деле нельзя было подпускать к краскам и кистям на пушечный выстрел, если им и выплачивать стипендии, то лишь для того, чтобы они перестали позорить ремесло… Единственное, чего бы ему еще хотелось, это путешествовать, но разве для этого так уж необходимы миллиарды? Когда десять лет назад он объездил Италию, у него не было ничего, кроме все того же пособия, возили его бесплатно, на попутках, ночевал он во всяких доступных даже безработному местечках, теперь таких стало много, чем меньше туристов, тем больше дешевого ночлега… Даже если… он поглядел на задумчивую Дору… конечно, малышка с радостью слегка принарядилась бы и была бы счастлива жить в уютной квартирке, но он уже достаточно хорошо ее знал и не сомневался, что на самом деле она нуждается в тепле и любви, а не в миллиардах, ей, как и ему самому, никогда не понять, почему люди вкладывают себя в нескончаемый процесс умножения своих состояний… возможно, это оттого, что они способны к действию, но не созиданию, таков их вариант самореализации, и, следовательно, их надо пожалеть, а не ненавидеть или даже всего лишь недолюбливать? Но такое было уже выше его сил, все эти христианские штучки вроде любви к ближнему претили ему всегда… Может, дело в его натуре, он – человек не добрый, в действительности он относился неприязненно отнюдь не только к богатым, он не любил людей в принципе, это был его недостаток… недостаток или хуже, изъян души, иногда, особенно погрузившись в мизантропию, он начинал сам себя смущать, принимался искать в человеческой натуре привлекательные стороны, но находил их только в отдельных людях, а в массе они вызывали у него, в основном, снисходительное презрение… Конечно, он с детства отличался от других. Или это гордыня? Нет, отличался, в то время, как его сверстники играли в компьютерные игры, он бродил по Лувру, тогда еще были бесплатные билеты для школьников, и сейчас есть, но групповые, легче контролировать, а тогда были и индивидуальные, и он ходил, знал наизусть коллекции Лувра и Орсе, а вечерами листал и листал в плохоньком домашнем компьютере картины и скульптуры, другие дети заводили себе, смешно сказать, друзей в интернете, а его друзьями были великие художники, нет, конечно, он общался и с детьми, но живыми, а не виртуальными, с Монмартра, на котором вырос, он и теперь поддерживал с некоторыми из них отношения, хотя давно там не жил. И все-таки он не любил людей. Гордыня или изъян души. Грех, как сказала бы мать еще за год до смерти, она ходила в церковь всю свою сознательную жизнь и, только заболев, перестала, он помнил, как однажды, придя ее навестить, застал одну в палате, она, потрясая кулаком, лихорадочно говорила, обращаясь, видимо, к богу: «За что ты меня преследуешь, подонок, что я сделала дурного и кому, почему ты вверг меня в это жалкое состояние и даже смерть ниспослать не торопишься?!» Она была еще совсем молода, сорок восемь лет, и он вполне ее понимал, хотя сам был абсолютным атеистом, и если бы удосужился вообразить себе бога, то лишь как воплощение зла, ибо этот мир, такой, какой он есть, никак не мог быть создан доброй силой. Мир-тупик, из которого нет выхода. Ну, допустим, приняли бы этот несчастный закон, что из того? На некоторое время процесс замедлился бы, ну а автоматизация? Не расколотить же автоматику и вернуться на век-другой назад, было и такое на заре развития техники, бунты против станков, вернуться в прошлое и сидеть там безвылазно? Абсурд. Идти дальше? Это означает, что максимум через полвека будет автоматизировано все, что только можно, и человечество почти целиком останется без работы. Не без средств к существованию, не без жилья или куска хлеба, беда не в этом, беда в том, что человек не способен найти себе достойное занятие. Конечно, не все должны ваять, писать картины или книги, можно просто читать, любить искусство… вот они и любят, на свой манер, уже чуть ли не сто лет трясутся на больших и малых площадках под невнятную вроде бы музыку, еще дольше смотрят плохое кино и ничего иного не ищут, никогда он этого не понимал, он не любил кино, движущаяся картина казалась ему нонсенсом, а уж смысл… лет десять-пятнадцать назад еще можно было где-то найти киноклассику и посмотреть, в ней смысл был, но теперь… понятно, техника ушла вперед, когда в кино появилось третье измерение, старые двухмерные фильмы стали выдавливаться не только из обихода, но и из памяти, так уж устроен человек, ему подавай внешний эффект, форму, и чем больше формы, тем меньше содержания, дрянные сценарии, фальшивые насквозь актеры, и опять-таки не с чем сравнивать… а ведь люди считают такое жизнью или, по крайней мере, ее подобием, и этой жизнью – вместо собственной, живут… пассивно в кино и чуть более активно в компьютерных играх… И так и будут до скончания века трястись, зевать перед экраном, ходить на футбол и играть в свои идиотские игры. И больше ничего. Если не будет еще хуже, а скорее всего, будет, главным действующим лицом в Европе станут мусульмане, и Европа провалится в средневековье. У человеческого существа нет будущего.