Пока Ив с Клаудией ходили по вилле, выбирая место для скульптур, Дора сидела на балконе верхнего этажа, глядя на постепенно сереющее море, Пьер не появлялся, и никто не выводил ее из состояния блаженной расслабленности, даже мысли, она лениво думала, что не все так однозначно, Клаудия, которая ей позавчера очень не понравилась, оказывается, действительно любит искусство, к тому же она мать, и детей растит и даже ими гордится как будто… Но на Ива пусть лучше не посягает, не то… Дора вдруг с удивлением поняла, что вычитанные или услышанные клише типа «выцарапаю глаза» обретают для нее некий грозный смысл. Неужели она и вправду ревнует? В этом свободном мире, где с кем-то переспать все равно, что в кино сходить или мороженое съесть… с мороженым даже сложнее, оно денег стоит…
– Дорри, – позвал ее снизу Ив, – спускайся, будем ужинать.
Дора спустилась, стол в небольшом зале был накрыт, гостям представили «сорванцов», выглядевших вполне воспитанными семилетних мальчиков, которых тут же отослали спать, кухарка в доме действительно была, и даже не кухарка, а повар, Ив не угадал, подали на редкость вкусный буйабес, Дора такого никогда не ела, обедали впятером, с гувернером, симпатичным молодым человеком по имени Хосе Манюэль, который сразу же завел разговор о Ренессансе, подхваченный Клаудией, не случайно, наверно, отыскала именно этого парня, и Ивом, конечно, словом, вечер прошел хорошо, только остаться на ночь Ив отказался, и их довез до дому тот же гувернер, подвыпивший Пьер за руль садиться не стал. Пил, в сущности, он один, ни Ив, ни Клаудия особенно компанию не поддерживали, не говоря о самой Доре, а уж гувернер к вину вовсе не притронулся, считал это, видимо, неприличным для воспитателя, лишь хозяин все наливал и наливал себе.
– Почему он, собственно, работает? – спросила Дора, когда они поднялись в свое пристанище. – По-моему, ему совсем не хочется этого делать, а денег у них полно, сидел бы себе.
– Не та категория, – отозвался Ив.
– То есть?
Ив засмеялся.
– Я делю для себя людей по категориям, в этом отношении, конечно. Есть бездельники бедные и богатые. Первых еще несколько десятков лет назад почти не было, им приходилось работать, чтобы есть. Теперь этого не надо, и бездельник, так сказать, по призванию, может таким и оставаться, правда, жить в относительной бедности, но… Есть, конечно, и категория бедных вынужденных бездельников, которые хотят работать, но неконкурентоспособны на рынке труда, среди них немало более или менее образованных людей, ведь добыть средства на учебу проще, чем найти работу, некоторые, правда, находят, как, например, Хосе Манюэль, и постепенно выбиваются в нижний слой среднего класса… очень, кстати, отощавшего за последние двадцать-тридцать лет. Ну а соответствующие категории среди богатых – это бездельники по призванию, проживающие наследство или семейные доходы, очень мало вынужденных бездельников, поскольку они могут работать хотя бы в своих собственных компаниях, есть трудоголики, просто не желающие сидеть без дела, как, к примеру, наша Клаудия, которая с невероятным усердием занимается благотворительностью, тратя свои и чужие деньги…
– И что же Пьер? – полюбопытствовала Дора.
– А вот Пьер из категории вынужденных работяг. Видишь ли, Клаудия готова оплачивать расходы на хозяйство, учить детей, кормить безработных, но она не хочет содержать мужа, считая это унизительным.
– По-моему, ты слишком хорошо знаешь эту Клаудию, – заметила Дора мрачно.
– Ох, Дорри, какой же ты еще ребенок! Разве я похож на альфонса?
Дора решительно замотала головой, тогда он сгреб ее в объятья и прижал к себе крепко-крепко, как ей нравилось, и она подумала, что категории счастливых и несчастных тоже существуют, и переход из одной в другую вряд ли легче, но совершается куда быстрее.
Началось все на шестой или седьмой день. Вечер они собирались провести на вилле, совместив полезное с приятным, то есть размещение скульптур с ужином, заказанные подставки должны были доставить к шести, так что торопиться особых резонов Ив как будто не имел, но это Доре только казалось, после недолгой прогулки по Старому городу он бросил взгляд на часы и повел ее прямо к дому, она вопросов не задавала, по большому счету ей было почти что все равно, где и когда находиться, ее радостного настроения это не задевало.
Войдя в студию, Ив сразу включил монитор и расположился перед ним поудобнее, надолго, стало быть. На экране замелькали кучки людей с флагами и плакатами, пикеты, наверно, потом фойе, коридоры, амфитеатр, лица…
– Европарламент? – спросила Дора, расчесывая еще не вполне просохшие, шапочка, как все они, пропускала, волосы.
Ив кивнул.
– И что там?
– Будут рассматривать закон о запрете вывода производств за пределы Европы. В очередной раз.
Дора положила расческу и села.
– Если бы такой закон приняли пять лет назад, – сказала она задумчиво, без прежнего запала и надрыва, – папа не остался бы без работы и…
– Не переживай. Я ведь сказал, в очередной раз. Его провалят так же, как и в прошлый, и как провалили бы пять лет назад.
– Почему?
– Потому что транснациональные компании никогда не позволят ограничить движение капиталов, иными словами, свои прибыли.
– Но не могут же они приказать депутатам!
– Но могут их купить. И приказать могут, тем, кого уже купили.
Он не нашел ничего лучшего, чем процитировать фразу, давно ставшую общим местом, «миром правят транснациональные компании», и пока Дора сосредоточенно ее обдумывала, девочка, кажется, никогда не интересовалась общественной жизнью, даже общих мест не знала, попытался представить себе, что же будет с этим миром дальше, миром не миром, его занимала Европа, которая была его домом и его судьбой… Европа давно не производила практически ничего, исчезла тяжелая промышленность, легкая, высокотехнологическая, если что-то и сохранилось, то автоматизированное до упора, где нужды в рабочих руках практически не было, компании затыкали европейцам рты, платя налоги, которые шли на содержание все растущей массы безработных, безропотно или с ропотом, но беспомощно взиравших на отток рабочих мест за моря-океаны. Вначале на арену выступил Китай со своей неисчерпаемой дешевой – до поры, до времени, рабочей силой, пару десятков лет назад он был средоточием планетной промышленности, выливавшим в мир гигантские потоки третьесортных вещей, что они третьего сорта, впрочем, почти никто не знал, стало не с чем сравнивать, западное качество сгинуло, и люди беспрекословно покупали хлам за те же деньги. И естественно, вскоре оказалось, что китайцам уже незачем производить дешево, поскольку конкуренты приказали долго жить, товары Поднебесной начали дорожать, и компании пошли дальше, Бангладеш, Индонезия, африканские страны, еще полвека, и они доберутся до каких-нибудь бушменов и австралийских аборигенов, до тех, кто в самом хвосте научно-технического прогресса и готов работать задаром. Но и это ненадолго. А что дальше? А дальше вконец обнищавшие европейцы начнут работать за те же деньги, что и австралийские аборигены, примутся потихоньку отливать какие-нибудь простенькие детали и кроить немудрящую одежонку. И постепенно все вернется? Вряд ли! Особых надежд на возрождение Европы он не питал, ибо Европа была осаждена. Азия и Африка, не в силах выйти за пределы порочного круга религиозных и иных догматов, порождали все новые миллионы лишних ртов, для которых не было ни работы, ни еды, и все эти люди прорывались в Европу, не помогали ни береговые заставы, ни пограничные кордоны, их было слишком много, они шли огромными толпами, плыли на гигантских флотилиях, а прорвавшиеся тут же начинали размахивать европейскими законами, требуя себе кусок общественного пирога. И все бы ничего, если б они не посягали на святое святых, на европейскую культуру, ибо что есть Европа, если не европейская культура. Нет, немалая часть пришельцев согласна была, так сказать, живя в Риме, блюсти римские законы, но существовала и другая, твердо намеренная переделать Европу под себя, с годами таких становилось все больше, поскольку непоправимо менялись пропорции, европейцев ждала незавидная судьба меньшинства на собственном континенте. Он снова вспомнил недавнюю атаку на музеи, это была не просто маленькая демонстрация силы, нет, объявление войны, и что с этим делать, было совершенно непонятно. И ведь это лишь одна сторона дела, с другой, Европа уничтожала себя сама, заменяя истинные ценности ложными, в том числе в области культуры. Поп-арт, электронная музыка, розовая слизь, вонючая грязь и порнография в качестве литературы и кинематографа… Разврат, деградация, распад… И все под лозунгом свободы. Свободы, которая из факела превратилась в дубинку. На самом деле, свобода – для хищников, для общественного животного, каким является человек, куда важнее самоограничение. Как в искусстве. Когда ты ваяешь женское тело, как оно есть, ты себя вроде бы ограничиваешь, можно ведь высечь из мрамора бревно или бутылку и написать под ним, что это женщина, вот тебе свободная творческая мысль, но искусства в этом нет и быть не может… И хорошо еще, что тебе не запрещают выкидывать все эти свободные творческие мысли на помойку, делай, что хочешь, только не смотри по сторонам и не мешай «творить» другим. Иди, Ив Легран, как какой-нибудь Кандид, возделывай свой сад, вокруг которого уже собрались люди с топорами…
