Это было единственное место в институте, не считая кабинета директора (но это по слухам), где была специальная кухня, уборная и комната для переговоров. Мы сидели на той кухне, и Марья приносила нам твёрдокопчёную колбасу, сроки годности которой «подходили», чёрную икру, оставшуюся от «встречи с партнёрами», тарталетки с красной рыбой, бутерброды с балыком и банки с пивом «KOFF». У пива не было срока годности. Пиво могло ещё пережить даже вторую чеченскую и присоединение Крыма, но Марья была щедра, а её начальник не слишком щепетилен на этот счёт. В международном денег не считали.
– За науку!
И мы чокались дорогой и вкусной водкой «Абсолют-курант».
– За присутствующих здесь дам!
И мы вставали и пили с локтя, а Марья хихикала. Она любила нас одинаково. Меня и Бомбея. Мне кажется, что меня она любила больше, но всё равно не так, как моего отца. Отец работал заведующим кафедрой и однажды сказал ей: «Марья, ты похожа на Анастасью Кински». Всё. Она втюрилась в него по самые гланды.
На поминках по отцу Марья напилась и блевала в унитаз в квартире моих родителей на Говорова. Там раздельный санузел и сортир совсем маленький. Если бы я решил блевать в сортире, мне пришлось бы открыть дверь, но Марья была миниатюрна, потому она блевала при закрытых дверях. А потом, когда мама моя вымыла ей лицо, она сидела, укутанная в одеяло, на диване в гостиной и признавалась вдове в любви к её покойному мужу.
– Я мечтала бы от него детей.
Мама моя гладила её по голове и пыталась напоить горячим чаем с мёдом.
Отец мой не был святым, но зачем ему спать с идиотками? С идиотками спал я. Частенько, если Марьин шеф уезжал на конференцию, мы, напившись средь белого дня в международном отделе, смотрели друг на друга специальным взглядом, потом вставали и закрывались на замок. Марья раскладывала диван в переговорной, доставала из шкафа бельё и опускала жалюзи. Иногда в дверь ломился Бомбей. Первый аборт Марья сделала от меня.
Расскажу. Однажды мы с Бомбеем получили зарплату, пошли на Апрашку, купили банку кабачковой икры, батон сервелата, коробку сникерсов, литровую бутылку виноградной водки «Керманоff» и отправились на Стремянную. Была середина декабря. Олег уже плотно ночевал в офисе. У него случился роман с секретаршей. В квартире было темно и холодно. Вначале я подумал, что выбило пробки и потому обогреватели не работали. Но оказалось, что работники ЖЭКа перерезали нашу соплю. Мы топили камин и говорили о бабах. После трёхсот грамм Бомбей сообщил, что они с Марьей решили пожениться. Мне было всё равно. Я от скуки второй месяц писал венок сонетов и думал о катренах и терцетах. Ещё я думал, что без обогревателей ночью факт, что околею. Мы допили водку, Бомбей уехал к себе, а я подвинул тахту к камину и уснул. Ночью проснулся от холода. Камин потух и дымил. Полчаса я пытался его вновь раскочегарить, потом плюнул, позвонил Марье, разбудил её и спросил, дома ли мать. Мзевинар оказалась в командировке. Я сказал, что сейчас приеду. Марья обозвала меня болваном и повесила трубку.
Я оделся, сунул в карман куртки зубную щётку, оставшиеся два батончика «Сникерса» и выскочил на улицу. Чтобы сократить путь, пошёл через отель. Возле круглосуточного обменника тусовалась центровая фарца. В холле первого этажа высилась поленница упакованных в полиэтилен финских ёлочек, предназначенных в номера. Я подхватил одну, прошёл насквозь через кафе, где шумела компания подгулявших американцев, миновал лобби, помахал рукой девочкам за стойкой и оказался на Невском. Метро уже закрылось, троллейбусы не ходили, а деньги на тачку я пожалел. На них можно было купить в ларьке у Марьиного дома польский ликёр и закуску. Сыпал снег. Пока я по Литейному добрался до Белинского, началась пурга. От быстрой ходьбы я вспотел. Ёлка казалась всё тяжелее.
На Марсовом поле какие-то ухари принесли скамейки к вечному огню и жарили сосиски с хлебом, нанизывая на пруты арматуры. Не братки, просто какая-то школота и бомжи. Если бы я был трезв, прошёл мимо. Но я был пьян, потому зачем-то принялся их стыдить. Самый борзый из компании вскочил и попытался дотянуться до меня ногой в прыжке, но я отошёл и принял его в челюсть прямой левой. Меня достаточно быстро сбили с ног и начали гасить. Кто-то кинул ёлку в огонь. Надулся и лопнул полиэтиленовый пузырь. Пуховик смягчал удары, голову я прикрывал. Наконец им надоело, они оставили меня отплёвываться кровью, а сами вернулись на скамейки. Я отполз на четвереньках в сторону, поднялся и, не оглядываясь, пошёл к Троицкому мосту. Мне в спину свистели и матерились.
На петле у памятника Суворову стоял рабочий трамвай. Бригада копошилась в отдалении. Я заглянул в кабину – пусто. Вскочил, забрался на место вагоновожатого, поднял пантограф и поехал. Там большого ума не надо. Сколько раз, стоя у кабины, смотрел, как это делается.
Трамвай, разгоняясь, мчал по Троицкому мосту. Сзади бежали рабочие, я видел их в зеркало. Но вскоре в зеркале остались только яркие от фонарей снежинки. Возле особняка Кшесинской остановил вагон перед стрелкой. Я не знал, как её перевести, но видел, что обычно что-то ковыряют ломом. Поискал лом, нашёл за сиденьем и выбрался из кабины. На углу целовалась парочка. Девочка посмотрела на меня с интересом, а парень с ужасом. Из моей разбитой брови сочилась кровь и сбегала струйкой по щеке за ворот пуховика. Я помахал девочке рукой и принялся курочить рельс. Но что-то я делал не так, и стрелка не переводилась. Я плюнул, вернулся в кабину, выключил ток, опустил пантограф, достал из кармана «Сникерс» и примостил его на приборной панели. Лом, на всякий случай, я захватил с собой.
Через двадцать минут я уже звонил в домофон к Марье. Она открыла заспанная, в пижаме, охнула и после полчаса обрабатывала мне ссадины и раны. Презервативов в доме не нашлось, и мы до утра практиковали прерванный половой акт. Но, наверное, что-то я опять делал не так. Марья залетела и отправилась на аборт, не сказав мне. У меня и без того образовалось до хера проблем: в институте наконец решили сократить наш с Бомбеем отдел. К тому же на Стремянную пришли рабочие и настала пора вернуться в родительскую квартиру.
Если тебе задурили голову, не значит, что говорили ерунду. Пойми, в геологии, как и в других науках, постоянные терминологические споры. А тут ещё прилипла геммология – сравнительно новая дисциплина о драгоценных и ювелирных камнях. С этими вообще сложно: одни школы считают рубин ювелирной разновидностью красного корунда, а другие – отдельным минералом. По мне, так с хера это отдельный минерал, когда одна и та же химическая формула AL2О3? Простой оксид алюминия. Есть, конечно, мусорные примеси хрома, железа, титана, ванадия. Но они во всех разновидностях и есть. Процентное соотношение только разное, да и то не фатально. Основные петрофизические свойства одинаковы. Понятное дело, что и сингония, то есть группа кристаллографической симметрии, одна и та же.
Благородный корунд или рубин – красный и прозрачный. Вообще, красный цвет получается за счёт присутствия в кристаллической решётке изоморфных присадок хрома. В рубине от десятой доли до четырёх процентов. Но, например, на ювелирном рынке ценятся бирманские рубины, там оксида хрома около двух процентов. У нас, на Полярном Урале, где мы работали на разведке хромитового месторождения, я собирал коллекционный тёмно-красный рубин. В нём чуть меньше трёх процентов оксида железа и на полпроцента оксида титана. А оксида хрома, напротив, почти четыре процента.
По твёрдости красный корунд уступает только алмазу. У того твёрдость – десять, у этого – девять по шкале Мооса.
Что касается метафизики, считается, рубин спасает от тяжёлых болезней и дарует ясность мыслей. Я не замечал. У Марьи, кстати, было ещё бабушкино кольцо с рубином, добытым на Памире. Если она не отнесла его в ломбард вместе со всеми кольцами и серьгами, полученными от Игоря Ревазовича, то оно где-то лежит. Красивая вещь. Жаль, если ушла.
