Похороны Мзевинар я помню хорошо. Заказали три автобуса от главного здания универа. В тот год подняли останки экипажа «Курска». На Серафимовском ровные ряды убранных еловыми ветками и траурными лентами могил моряков присыпаны снегом. Почти строго напротив вырыта свежая могила. Все возле не поместились, стояли на дорожке. Прощание затянулось. Вначале декан задвинул речь, потом заведующий кафедрой, потом ещё какие-то официальные лица. С залива дул мерзейший ветер, сыпала острая снежная крупа. Марья стояла, прижавшись ко мне и держа меня под руку. Даже через одежду чувствовалось, как её бьёт похмельный озноб. Справа с ноги на ногу переминался Хусимыч. Сзади шептались:

– Это кто?

– Беркутов.

– Сын?

– Да. У них с Марьей роман.

– А говорят, Мзия с его отцом…

Всё решали за нас. Марья тоже слышала. Потом опускали гроб в могилу. Потом бросали смёрзшиеся комья земли. Я запомнил Водневу, потому что не сразу узнал. Пять лет не виделись. Она постригла коротко волосы и покрасилась. Из-под чёрного кружевного платка виднелась каштановая чёлка. У неё были красные и припухлые от слёз веки. Потом были поминки в Докучаевском музее, которые закончились чуть ли не к полуночи. Окна зала выходили на стрелку. Я стоял у открытой фрамуги, курил, стряхивал пепел в целлулоидный стаканчик с вином и смотрел, как рабочие устанавливают искусственную ёлку. Подошла Емельяна.

– Ты жениться на Марье собираешься?

– Собираюсь.

Я не собирался, но и против ничего не имел.

– Мзия была бы рада.

Мне это не казалось очевидным. Вообще, меня даже уволили из-за этого.

Потом Емельяна подсела к Хусимычу. Я знал, о чём они говорят. Пора было уходить. Я спустился в гардероб и стал искать свою куртку. Номерок я не взял. Да и какой в нём смысл? На каждом крючке висело по два-три пальто. Подошёл Хусимыч. Я сделал вид, что ищу сигареты. Он протянул мне открытую пачку «Союз-Аполлон».

– Можешь называть меня папой.

– Спасибо.

– Я буду называть тебя Денис. Можно?

– Конечно.

– Пойдём выпьем?

– Пойдём.

Мы вернулись в зал. Говорил Игорь Ревазович из ЛУКОЙЛа. Он говорил, какая Мзевинар была прекрасный учёный. Потом говорил, какая она была прекрасный друг. Потом говорил, какая она была прекрасная мать. Потом, обращаясь к Марье, поклялся, что не оставит её одну, о чём, по его словам, обещал Мзевинар. Закончил предложением выпить за Марью. Все бросились чокаться с ним и Марьей. Хусимыч полез к Игорю Ревазовичу обниматься. Мне показалось, что кто-то из кафедральных женщин сказал: «Горько!» Некоторые смотрели на меня с жалостью. Я посидел ещё, потом сделал вид, что пошёл курить, спустился в гардероб, на удивление быстро отыскал куртку, оделся и хотел было выйти из музея, но натолкнулся на Водневу.

– Пошли.

– Пошли.

Мы поднялись в мансарду, в лабораторию. Прошли мимо бывшей нашей «лаборантской электронщиков», мимо комнаты Водневой, в кабинет Мзевинар с длинным столом и старым кожаным диваном. Раньше мы сюда не решались.

– Что у тебя с Машкой?

– Ничего.

– Иди ко мне.

Она заперла дверь и выключила свет.

Иногда я говорю себе: меньше думай, больше чувствуй. Время мыслей ещё не наступило. А если с чувствами что-то не то? Иной раз мерещится, это лишь рефлексы: горячо – отдёрнул руку, громко – закрыл уши, женщина – скинул брюки. Вроде я хотел детей, так это инстинкт размножения. У меня теперь малолетний сын, но вижу его три раза в два месяца. Конечно, я его люблю. Конечно, отдам за него жизнь. Но, с другой стороны, мне будет на него наплевать, если вдруг рефлекс и пришло время где-то расстегнуть молнию на ширинке. Да и вообще, я вспоминаю сына редко. Вероника Сергеевна неплохо им занимается. Отдала в спортшколу, на кружок английского. Каким он вырастет человеком? Похер, каким он вырастет человеком! Главное, чтобы не гомосеком, меня бы это расстроило. А в остальном разберётся сам. Я же разобрался. Меня не слишком направляли. Отец-профессор писал очередную монографию, нянькался с аспирантами и ходил меняться книгами в садик позади магазина «Подписные издания» на Литейном. Мать занималась балетом, ученицами и обращала на меня внимание только когда я начинал приносить двойки или серьёзно заболевал. В остальное время меня пасла бабушка, для которой главное было, чтобы её не трогали. Я не трогал. Я таскал из её деревянной папиросницы, инкрустированной перламутром, папиросы «Любительские» и старался задавать меньше вопросов. Бабушка ленилась отвечать. Бабушка прожила тяжёлую жизнь. Бабушка воевала в Финскую. Бабушка строила Комсомольск-на-Амуре. Бабушка пережила блокаду и дедушку. Много лет она работала на дому гадалкой. К бабушке приходили серьёзные люди. Например, жена актёра Кадочникова или жена писателя Градина.

Градин жил напротив, в доме Литфонда. Его квартира находилась выше нашей, и иной раз я замечал его, пялящегося на окна бабушкиной комнаты. Ничего интересного у нас не происходило. По крайней мере, пока я был маленький. Когда я переехал сюда после смерти бабушки в третьем году, самое интересное только началось. Градин просёк фишку и подсматривал из-за задёрнутых штор. Шторы колыхались. Думаю, я стал для старого вуайериста неиссякаемым источником вдохновения. В конце концов, я не особо стеснялся. Что нам этот дрочер?! Мои гости тоже были весьма свободных манер. С Марьей, что характерно, всё получалось пуритански и при задёрнутых знавесках. Мы просто делали это в постели под альбом Филиппа Гласса. Чем сильнее любишь женщину, тем аккуратнее секс. Я вывел эту формулу в тридцать лет. В тридцать три я уже пялил на подоконнике Водневу, а занавески в кабинете Градина шевелились.

Я потом случайно оказался на его похоронах в Комарово. В «Балтийце» проходила партнёрская конфа, тёлки из Красноярска упросили свозить на могилу Ахматовой. Поскольку я собирался кого-нибудь из них трахнуть, отказать не смог. Поехали, а там такое. Государственные похороны: военный оркестр, почётный караул, шатры с закуской и тысяча лишних людей. Водки не было. Разливали шампанское. Наверное, такова была воля усопшего. Не, ну а чего? Нормально! Стояли за столиком между двумя писателями – толстым и бородатым. Обоим за восемьдесят. Хрен знает, кто такие.

– Не встречал более лицемерного человека, чем Градин, – это толстый.

– Писал говно, а считался чуть ли не совестью нации, – это уже бородатый.

– А ещё он был онанист, – это уже я.

Писатели и тёлки посмотрели на меня с явным интересом, но я не стал развивать тему, а пошёл ещё за шампанским.

Подвал на Ватутина. Самый угол с Кондратьевским. Мы с Секой, Бомбеем и Хусимычем через пару недель после Гаврской опускали здесь уровень пола на метр. «Будущего тестя» четвёртым позвал Бомбей, старик тоже бедствовал. В телике спустя десять лет я видел, как Путин, после похорон своего тренера по дзюдо, шёл по пустой улице вдоль стены ЛМЗ[7]. Стена была видна нам из подвальных окошек. Думаю, спортивные ребята, что держали тогда район, были из той секции. Или из другой такой же. Странные времена. Мы приезжали утром, переодевались в маленькой каптёрке, Бомбей запускал компрессор, разбирали отбойные молотки и шли вниз. Долбили три часа. От вибрации шатались пломбы в зубах. У меня амальгама серебра выпала на верхней семёрке. Потом шли в магазин, покупали молоко и батоны, обедали. После двое продолжали долбить, двое других таскали наверх носилки, полные бетонных кусков. Периодически менялись. В институте взяли отгулы, управились за четыре дня. Осталось только вынести остатки бетона и грунта. В последнее утро пришли и увидели, что весь подвал заполнен ровным слоем дерьма – Бомбей накануне пробил-таки где-то фановую трубу. Вонь несусветная. Вначале просто грузили совковой лопатой дерьмо на носилки и выносили на снег, но потом позвонили Олегу, тот приехал сам на «буханке» и привёз насос. Пока откачивали, Олег бегал по квартирам и просил, чтобы не срали до вечера и воду не лили. Одна бабка не открыла и послала Олега матом. Ну и хорошо. По фонтанчику нашли место пробоя, поставили муфту. Еле успели, пока жители дома с работы не вернулись. Полный треш, конечно. Ещё переодеться не успели, все в дерьме с ног до головы, а тут появились спортсмены. Двое. То да сё, что за работы? Олег им трубу заказчика дал, записали.