Назавтра опять на Гаврскую. До вечера проколупались, но стенку добили. Поехали к Олегу на Чёрную речку, в офис.
Олег каждому по тридцать баксов отсчитал. Заранее договаривались, что сразу будет актировать.
– Нормально всё? – спрашивает.
– Нормально, – отвечаем.
– Приезжал хозяин?
– Приезжал.
– А то делся куда-то. На трубу звоню, не отвечает. Мне окна заказывать, его нет. С такими только по предоплате. Видали рожу? Мочканут на стрелке, попадёшь на бабки. Ладно, в следующую субботу поедете на Ватутина подвал под магазин углублять. Надо бетон вскрыть и метр грунта снять. Компрессор и молотки подгоню. По восемьдесят на брата.
– Нормально, – говорим.
Я из офиса позвонил Марье – подошла Мзевинар. Поздоровался, попросил позвать. Мзевинар грохнула трубку на стеклянный столик. Я его хорошо помню, в прихожей стоит.
– Иди. Беркутов твой.
Минут десять трепались ни о чём. А о чём трепаться? Я думал к ней поехать, а там мать.
– Фолкнер из Америки вернулся. Квартиру купил. Замуж зовёт.
– Пойдёшь?
– Думаю.
– О чём думаешь?
– Он наркоман. От таких дети с двумя головами рождаются.
Фолкнер к тому времени уже реально торчал на чёрном. Начинал-то, как все, с травы и таблеток. Он траву ещё как только у нас поселился что сигареты курил. Косяков десять в день. Говорил, что помогает от болей в спине. Мол, у него протрузии какие-то от горных лыж. Врал, наверное. Траву с собой из Америки привёз. А через неделю нашёл, где на районе брать. Осенью вообще договорился с ментом из УБНОН[6], тот его снабжал, Фолкнер толкал. У ментов этого добра без счёта. Раз в месяц менты отправлялись на утилизацию. Выезжали за город на пустырь и жгли. А сожгли, не сожгли, никто же не проверял: актировали и ладно. Начальник их на новой семёрке бэхе катался. Наверное, не всё сжигали. А потом ещё и чёрное пошло в город. И до хрена его. Фолкнер подсел.
Я ему как-то заехал в глаз, когда на нашей кухне шприцы нашёл. Хочешь дуть, дуй. Никто слова не скажет, ещё и пыхнем с тобой. А этого говна нам тут не надо. Фолкнер не обиделся, но пропал. Не знаю, где кантовался. У Марьи, знаю, бывал. Ванна пустая стояла. А потом в Америку уехал в наследство вступать.
– А что? И правда, выходи за него. Получишь американский паспорт.
Марья бросила трубку. Я постоял с минуту и позвонил Водневой. Она жила на проспекте Просвещения в панельном доме. Уже выйдя из лифта, почуял, как пахнет яблочной шарлоткой. Воднева открыла и с минуту молча смотрела на меня. Наверное, хотела пробудить во мне вину. Вины во мне не было. Я спросил, где ванная, прошёл, заперся, включил душ. Под шум воды нассал в раковину, потом долго стоял под горячими струями. Вышел, обернув чресла полотенцем. До шарлотки мы не добрались. Кажется, я даже напугал её в ту ночь своим темпераментом.
Вот ты из всего, что я тебе говорил про геологию, почему-то выбрала слово «четвертичка» и пользуешься им по собственному усмотрению. Как углядишь какую-нибудь кучу песка с камнями или слои глины, так она у тебя сразу четвертичка. Забавно, но почти всегда это действительно оказывается четвертичкой. В Крыму только ошибалась. Но Крым – это отдельный мир, его строение тебе пока непонятно. Четвертичный период, отложения которого ты с моей лёгкой руки панибратски называешь четвертичкой, – это самый последний период геологического развития планеты и самый короткий. Когда я учился, считалось, что его можно хронологически приблизительно связать с возникновением человечества, потому этот период называли ещё «антропогеновый», и его протяжённость определялась где-то в восемьсот тысяч лет. Но наука не стоит на месте, нужно писать докторские и повышать индекс цитирования, потому недавно я с удивлением обнаружил, что теперь четвертичный период начинается два миллиона шестьсот тысяч лет назад. Мне пока к такому не привыкнуть, и я лучше буду считать нижнюю границы периода прежней. Так спокойнее. Соответственно к четвертичным отложениям, или четвертичке, я отношу отложения ледниковые и послеледниковые. Всякими неоплейстоценами, эоплейстоценами и палеоплейстоценами голову тебе забивать не надо, это в жизни не пригодится.
В этот период земля то остывала, то опять нагревалась. От чего это происходило, до конца неясно, но скорее всего от изменения параметров орбиты, в том числе угла наклона оси вращения Земли. Только не спрашивай меня, от чего это происходит, я геофизик, а не астрофизик, буду нещадно врать. Но если честно, мороз по коже.
Во время похолоданий иногда до четверти суши занимали ледники, а воды в океане, соответственно, становилось меньше. Уровень океана понижался метров на сто – сто пятьдесят. Между ледниками океаны, наоборот, захватывали большую часть суши. Наше Ладожское озеро – это следствие такой трансгрессии и регрессии Мирового океана. Когда-то, кстати, оно было солёным. Вообще, всё было похоже на то, что сейчас, но чуть иначе. Что такое восемьсот тысяч лет по геологическим меркам? Фигня полная!
Флора и фауна тоже приблизительно те же. Всякие травоядные жрут всякую траву и бродят под всякими деревьями, на них охотятся хищники, на хищников потом, уже ближе к концу, находятся чуваки с камнями и каменными топорами. Ледники то тают, то нарастают, речки текут, меняют русла, горные породы выветриваются, разрушаются, камушки катятся, перемалываются. Из органических останков глина и суглинки, в водичке торф и сапропели. И всё это весьма разнообразно и толстым слоем как минимум по всему северному полушарию. Причём вне зависимости от того, что это самый короткий период развития земли, «мощность» отложений в некоторых местах самая большая из континентальных.
Про песочек, глины, супеси и суглинки ты всё поняла. Но добавь к тому россыпи драгоценных камней, золотые россыпи и прочее. Что за золото моют на Колыме? Ну да, это рассыпное золото из четвертички. Если точнее, то аллювиальные отложения, стало быть, те, которые вначале отваливаются от коренных пород, а потом переносятся речками. Кстати, речки же и размывают эти коренные породы.
Бывают ещё элювий, пролювий, делювий и много других типов четвертичных отложений по типу выветривания и переноса. Например, я тебе говорил про моренные отложения, это то, что тащил ледник. Все эти огромные бульники и бульники поменьше.
Но та синяя глина, на которую ты брезгливо указала пальцем и обозвала четвертичкой, наоборот, самая древняя глина на планете – кембрийская.
Первый раз из больницы Марью я один встречал. Это в третьем году было, летом. Бомбей только в холдинг попал, ему никак, Сека рекламу Fillips на крыше монтировал, тоже не вырваться. А у меня уже «аудюха» была, А4, белая. Работал тогда дикарём в недвижке, это ещё до холдинга. Свободный график, работаешь, когда хочешь. Показы там, все дела. В холдинг меня только в шестом году Бомбей по знакомству устроил, а тут сделку закроешь – можно жить. Марья после лучевой лысая, ну и вообще какая-то худая. Однако весёлая. Говорит, мол, всё зашибись. Никаких метастаз, часть организма вырезали, но нет худа без добра – дальше уже без залётов будет. Сомнительный, конечно, плюс. Тут все поголовно трихомонады и СПИДа боялись, а не беременности. А может быть, это она так себя успокаивала.
Вечером сидим, бухаем. Вернее, я бухаю, а Марья так, вприглядку. Ей после всех этих больничных дел ещё месяц нельзя. Мзевинар в первом ещё умерла от инсульта. Марья одна в квартире, никто не помешает. Звонок в дверь. Я открыл, а там Олег с огромным букетом. Натурально охапка роз. Ну, я всё понял. Посидел ещё полчасика, да и оставил их.
Ехал пьяный к себе на Горьковскую прямо по трамвайным путям. Июль. Стёкла опустил и «Losing My Religion» на полную громкость. Старьё уже, но вставляет. Я, когда был студентом, вот так и мечтал: белая «ауди», и «REM» из колонок на полную громкость. Подъехать к остановке на набережной, напротив Академии наук. А на остановке знакомая аспирантка мёрзнет. И она, конечно, садится ко мне, и мы едем. Короче, ничего оригинального. Это как поллюции – у всех мальчиков.
