Кролик взвизгнул от внезапной и острой боли.

ПОГОНЯ ОКОНЧИЛАСЬ

Псы стояли на краях впадины и, тяжело дыша, рассматривали того, кого они всё это время преследовали. Морда кролика, треснувшая болью от порезов, одновременно была искажена ужасом, липким предчувствием страданий плоти (Красная, паутинообразная ткань тела отрывается от костяного каркаса). Его глаза метались от Шишкаря к Хренусу и ежесекундно посылали умоляющие реляции.

–«Мразь»– шумно выдохнул Шишкарь и, опустив голову в шляпе, как легендарный разбойник, сделал шаг во впадину.

Красота этого жеста, усиленная внутренними ощущением победы над преследуемым, на секунду покрыла Шишкаря дубовыми листьями и металлическим блеском, сделав его спуск к кролику особенно внушительным. Однако, ещё находясь во власти красоты этого настроения, Шишкарь уже чувствовал нарастающею нерешительность, ведь азарт погони пропал, и теперь следовало что-то сделать с добычей. В городе еда всегда была в той или иной степени готовой. Ещё никогда ни ему, ни Хренусу не приходилось перед употреблением убить пищу. Дьявольская, непривычная ситуация отпугивала Чёрного Пса (Ощущения судорожного новобранца). В замешательстве Чёрный Пёс обернулся на Хренуса, как всегда делал в такие минуты.

Тот стоял на краю ямы как римская статуя, неподвижно смотря на кролика. Его глаза, казалось, лишились зрачков и радужки, став тоже мраморными. Чёрный Пёс, приглядываясь, намеренно возвращая своё зрение в туннельное состояние, тщетно пытался понять настроение товарища, пока в какой-то момент не понял, что оно полностью отсутствует. Казалось, сознание Серого Пса находится в глубоком ступоре, как писатель, который не может подобрать нужные слова для выражения своих мыслей, и поэтому ищет ответ в иных мирах, теряя своё собственное волеизъявление. Пока же тело было недвижимо, и по мраморным глазам ползли бактериальные облака.

Лес всё ещё молчал, ожидая продолжения.

Внезапно глаза сфокусировались, мрамор съёжился, как пластик под огнём, и в полушариях возникло чёткое настроение, окатившее Чёрного Пса кипятком и ознобом (Жребий был брошен).

Он ощутил пришествие естественного садизма.

Того обыкновенного садизма, который так явственно проявляется в побелевших глазах, отражаясь в небе, одинаковом с ними по цвету – те побелевшие глаза, в которых звучит пронзительно дрожащая на одной струне отрешённость, тяжёлое дыхание, ощущаемое в задней части черепа, медленное контуженое движение головы, прикосновение заоблачных мглистых пальцев гигантской стонущей тени.

Серый Пёс спрыгнул в яму и приблизил свою оскаленную морду так близко к дёргавшемуся розовому носу кролика, что тот почувствовал жуткий смрад его гниющих зубов и увидел кровоточившие ранки на деснах. В гримасе Хренуса теперь сквозило что-то от Фигуры, к великому ужасу Чёрного Пса.

–«Смотри-ка, жизнь налаживается»– с довольными интонациями в голосе сказал Серый Пёс и бросился на кролика.

Шишкарь конвульсивно, бездумно, с отвернувшимся сознанием, скопировал движение Хренуса.

Раздался хруст костей, сдавленный писк, и через секунду псы уже пировали на стремительно остывающей плоти кролика. Они жадно хлюпали кровью, рвали внутренности, еще отбивавшие последний удар, вырывали друг у друга лакомые куски.

В лесу возобновилось звучание: зашумели ветки, где-то пропела одинокая птица. Казалось, что совершено нечто естественное, обусловленное объективной необходимостью и все участники действия молчаливо соглашались с этим укладом.

Спустя некоторое время псы вышли из впадины. Насыщение превратило их в раздутые медлительные цистерны. С промокших полей шляпы Шишкаря трассерами сбегала чужая кровь, каждая капля была, как песчинка, падающая из одной чаши песочных часов в другую – здесь они считали время дурманящей сытости, ставшей для псов непривычным ощущением.

На обратном пути к Точке они не разговаривали и не смотрели друг на друга.

ФИГУРА

В самую первую ночь над темной землей господствовал сизый и таинственный ветер. Он трепал голый кустарник, создавал психоделические узоры из трав, а вокруг тотально правил покров спокойствия. Затем в небе загорелись гирлянды огненных шаров, которые мягким светом вычертили контуры всего ночного пейзажа. Это было пробуждением мира, когда он, на секунду проснувшись от тёплого и обволакивающего сияния, снова погрузился в тихую, молочную негу, покачиваясь как корабль без экипажа на волнах. Звезды ласково смотрели на него и вели свои переливающиеся каскады разговоров, обсуждая его безмятежный вид.

Отрешенный голос ночи произносил слова:

«Всё кратко

Всё ёмко

Всё сияет

Ничто не уменьшается

Ничто не исчезает

Твоя голова регулируется ветрами

Твое дыхание, как ожерелье, оно оседает на кронах»

Это были её слова лисам. Тогда, в моменты разворачивания прекрасного шёлкового полотна дорог туманностей, все уже знали, что на веках расположена вторая пара глаз, и они так же легко и плавно распахиваются дверями в газовую неопределенность мировых сердец. Они были темно-синего цвета с фиолетовым отливом – оттенков чарующих секретов и томного ожидания пространств, покрытых склоненными цветами.

Это были дни шёпота и приглушенного смеха, дымки и тусклого блеска, видимых запахов, которые как сказочные змеи медленно и торжественно тянулись над землей, пересекаясь хвостами комет и расходясь бликами лунного света. В те дни одеяния полумесяца были еще молоды, он опасался выходить на небо и появлялся лишь в полновластной форме луны, ведь он, как и все остальные, вступал в наш мир впервые и не знал, что его ждет.

Потом нам предстал океан, протягивающий пальцы волн к берегам, где их размывало об иллюзорные камни. Глубокие его пучины были одного цвета с нашей кожей, эфирной и невесомой. Мы погружались в его сокровенные чертоги – гостеприимно раскрывшиеся затонувшие города камней, где нас встречала Жрица Моря, показывавшая свои секреты среди поднимающихся цепочек пузырьков газа, танцовщиц на ковре морского дна.

Тогда, когда мы снова взмывали вверх, к завлекающим, клубящимся небесам, наша кожа приобретала жемчужный оттенок, по мере нашего восхождения всё больше отдававший серебром – стеснительным даром молодых светил. Там, в складках непостижимого плаща благосклонного демиурга, мы распадались на сотни маленьких сверкающих хрустальных осколков, составлявших прекрасные башни на берегах волн, и наши глаза высвечивали других, поднимавшихся в небо, придавая их парению торжественную и безмолвную люминесценцию.

Из сонмов колышущихся, мягко горящих огней складывались невообразимые космогонии, которые таким же необыкновенно чарующим образом и растворялись в густом благовонном эфире пространства. Кое-где совсем незаметно возникали первые бледно-розовые пульсации намечающегося рассвета.

Один из звуков, который вы сейчас слышите – это часть той ночи, небольшая строчка песни спокойствия и низкого гула.

Фигура рыдал в просеке, где по утрам имел обыкновение скапливаться туман.

ФЕЙЕРВЕРК В ЧЕСТЬ СВЕТОПРЕСТАВЛЕНИЯ

Так шли они меж зыблемых овсов

И только ночь внимала звукам слов

-Поль Верлен-

У псов нет предков. Есть только вожаки, учителя, наставники, шаманы и юродивые.

-Барбос Гав-Скулёж – собачий мыслитель, общественный деятель и просветитель

Звон брошенного жребия многократно отразился по всему лесу.

Эхо, застрявшее в кронах деревьев, отчаянно трепыхалось, достигая слуха Серого Пса. Это Прослушивание тягостно напомнило ему, уже успевшему переварить кроличью плоть, о том апокалиптическом настроении, которое захватило его на краю ложбины. Как может бессознательно поднимающийся пар сделать выбор? Где была его душа в тот момент, когда оплавившиеся камни становились мегалитами капищ? В его памяти неизменно вставал образ обугленных костей, как будто тогда что-то выжгло его изнутри, а затем вакантный сосуд наполнило что-то чуждое, иное, некая сущность, подсказавшая ему решение. Но в то же время, ощущая сделанный им выбор, он чувствовал, что ощущение себя не является полностью чуждым. Скорее, оно обращалось к далёким глубинам памяти, крайне неявного ее слоя, который, возможно, слишком придавлен более новыми опытами, чтобы быть вспомненным (Разрыв сплошности его безразличия).