– Печально.

– Весьма, но сейчас не об этом. В записках правнучки Шаховской я нашел сведения о том, что в своих записочках и коротких письмах к Елизавете Чарторыйский называл ее Евой. Адам и Ева, понимаете? Шифровался так. Любовная связь с невесткой императора – не шутки. Павел Первый умел страх наводить. Так вот, перед отъездом в Италию он подарил ей на память бриллиантовые серьги каплевидной формы.

– «Слезы Евы»! – ахнула Глафира.

– Именно. Нашлась хозяйка, представляете?

Бартенев зашелся мелким смехом.

– Ева-прародительница! Весьма подходящее имя для Елизаветы. Боже, я даже не надеялся на такую удачу!

– А как серьга могла попасть к Пушкину? Они были знакомы, я знаю… но…

– Ничего такого, не волнуйтесь. Впервые Пушкин увидел Елизавету Алексеевну на открытии лицея. Мог ли он с горячей африканской кровью в анамнезе не влюбиться в этакую блистательную красавицу? Не отвечайте, вопрос риторический. Императорская семья проводила лето в Царском Селе, а бесшабашные лицеисты частенько через забор залезали в парк, в том числе по ночам. Александр даже жаловался директору лицея, что его воспитанники обобрали все яблоки в царском саду. В ходу была легенда, что как-то летней ночью Пушкин видел купающуюся в пруду Елизавету Алексеевну.

– Я читала, что лицеистом Пушкин был все время в кого-нибудь влюблен.

– Э-э-э… Не путайте влюбленность в смертных женщин с бессмертной любовью к богине. Помните? «Я, вдохновленный Аполлоном, Елизавету втайне пел!»

– Как у Петрарки и Беатриче?

– Да! Пока еще я не знаю, как серьга императрицы могла оказаться у мальчишки-лицеиста, но допускаю, что это вполне возможно. Надо вернуться к воспоминаниям бывших лицеистов. Вдруг где-то что-то проскочит.

Но Глафира, глядя на его горевшие лихорадочным румянцем щеки и полубезумные глаза, решила, что больше потакать его капризам не будет.

– Олег Петрович, вы ужасно устали, и сегодня я уже не могу позволить вам никакой нагрузки.

– Подождите, голубушка Глафира Андреевна. Я ведь не сказал, что брошусь на поиски с низкого старта. Позвольте только закончить историю об отношениях поэта и императрицы.

– Завтра.

– Нет, сейчас.

– А лекарство за вас кто будет принимать? Пушкин?

– Умоляю, умнейшая и славнейшая Глафира Андреевна, не поминайте Александра Сергеевича всуе!

– Хорошо, не буду! Не волнуйтесь только!

– Да как же не волноваться, голубчик мой! Ведь вам самой ужасно интересно. Так?

– Так, но…

– Вы думаете, что я устаю от роли рассказчика? Отнюдь! Поверьте, так я отдыхаю!

– Только сначала переложу вас на кровать, договорились? Через час у нас массаж, будете уже готовы.

Бартенев помогал ей сильными руками, и вдвоем они благополучно переместили его на кровать.

– Помните, я давеча упомянул о Донжуанском списке Пушкина?

– Конечно. Даже в школе о нем рассказывают.

– Неужели? – поразился Бартенев. – Не знал, что эта тема включена в школьную программу. Так вот, среди женских имен в нем есть одно неназванное. Пушкин обозначил его двумя латинскими буквами «N». В разные годы исследователи доказывали, что под ними скрываются то Мария Раевская, то Наталья Кочубей. Ерунда, я считаю. Речь шла о самой главной любви поэта – Елизавете Алексеевне Романовой, жене Александра Первого. Только ее имя он не посмел назвать в длинном списке своих душевных привязанностей. И не только потому, что она была императрицей. Это женщина другого толка. Рядом с ней все остальные – просто «колхоз», как сказала однажды одна известная писательница.

– Он любил ее платонически?

– Без вариантов. Ему нужна была именно такая любовь: тайная, светлая, безнадежная, чистая. Для другой имелось много охотниц. Но не Елизавета.

– Значит, последнее письмо адресовано ей?

– Почти уверен. То есть я точно уверен, но доказать это можно будет, лишь когда мы узнаем тайну серьги. А мы ее узнаем.

– При вашем характере – не сомневаюсь.

– Кстати, знаете ли вы, хотя, конечно, не знаете… Некоторые уверены – и я в их числе, – что знаменитое «Я помню чудное мгновенье» посвящено вовсе не Анне Керн.

– Как так? Любому школьнику известно…

– Да Керн просто приняла желаемое за действительное! Она нашла стихотворение среди страниц «Евгения Онегина», стала пытать Пушкина, приставать, и ему пришлось нехотя согласиться, что написано о ней. Не мог он сказать правду, и все тут!

– Вы меня удивили! Еще одним мифом меньше.

– Зато другим больше! – засмеялся Олег Петрович, поправил подушку под головой и совсем другим тоном сказал: – Получается, он знал, что Елизавета Алексеевна не умерла в двадцать шестом году в Белеве.

– Это вы о чем?

Бартенев посмотрел на нее задумчиво.

А время между тем шло.

«Сегодня домой попаду к полуночи, и то, если повезет», – подумала Глафира, заканчивая массаж ног, и хотела вздохнуть, но удержалась.

Конечно, если бы не Мотя, которая, наверное, уже сто раз разогревала ужин, она бы слушала рассказы Бартенева до утра. Надо бы сказать Стасику, что…

А где, кстати, он?

Глафира глянула на часы и забеспокоилась еще больше.

Без четверти восемь. Уже два часа, как он должен ее сменить.

– Олег Петрович, Стас звонил?

– Нет. Господи, уже почти восемь! Что же вы молчите! Срочно звоните!

Глафира набрала номер Стаса и минут пять слушала переливы то ли японской, то ли китайской музыки.

– Алло, – наконец лениво ответили ей, – кто говорит?

– Я говорю! Мне уходить пора. Ты где?

– Черт-те где! – весело ответили ей.

– Стас, уже восемь вечера, ты собирался быть к шести.

– Ничего я не собирался. Это вы все меня собирались уморить в вашей богадельне!

«Пьян до бесчувствия, – поняла Глафира. – Ну и что мне теперь делать?»

– Что там? – тревожно спросил Олег Петрович.

– Кажется, Стас… занят.

Она решила быть дипломатичной, чтобы не портить и без того напряженные отношения между родственниками.

– Напился, – проницательно заметил Бартенев. – Ну что ж, не возьмусь его осуждать. Жизнь со мной – не сахар. Он человек молодой, охочий до удовольствий, как и все в его возрасте. Я смело могу дождаться его один.

«Только мне-то что теперь делать?» – мысленно возмутилась Глафира, а вслух сказала:

– Ничего экстраординарного не случилось. Останусь у вас до его возвращения.

– Об этом не может быть и речи! – запротестовал Бартенев. – Сейчас же отправляетесь домой! Я отлично справлюсь и без вас!

– Ни минуты не сомневаюсь в ваших способностях, но я останусь.

– Профессиональный долг не велит? – иронично прищурился он.

– Всякий. И профессиональный тоже. Позвоню Моте и лягу на диване.

– Вот этого я и боялся!

– Чего?

– Что об этом узнает Матрена Евсеевна! Я ее боюсь до колик! Она меня за вас поедом будет есть!

– Нет, поедом – не ее стиль, – задумчиво сказала Глафира. – Она вас сожрет за один присест. Сразу, чтобы и костей не осталось.

– Боже! – панически заголосил Бартенев. – Вы шутите, а у меня в самом деле колики начались! Скорее вколите мне снотворное, чтобы я даже не слышал вашего с ней разговора!

– Лучше в коридор выйду.

– Нет, оттуда все равно слышно! Спуститесь на кухню!

Глафира усмехнулась. Вот до чего ты, Мотя, довела хорошего человека!

Стоя в коридоре, Глафира набрала номер не менее пяти раз, прежде чем ее тоже охватила паника. Что могло случиться? Где Мотя?

– Ну что там? – крикнул нетерпеливый Бартенев. – У меня еще есть шанс на помилование?

– Олег Петрович, Мотин сотовый не отвечает, – начала Глафира, появляясь на пороге комнаты.

И тут раздался звонок в дверь.

– Кто это? Стасик или?.. – со страхом спросил Бартенев.

– Что-то мне подсказывает: мы должны приготовиться к худшему, – ответила Глафира, которую кольнуло нехорошее предчувствие.