В дальнем правом углу сложены чемоданы и сумки с нашими вещами. Есть стол с посудой и один стул. На полу слева лежат рядком три матраца и несколько одеял. Так мы спим. Ни о каком постельном белье и речи быть не может. Есть две подушки, но и они без наволочек.

Кормят два раза в день. Иногда можно попросить охранников сделать чай. Готовим мы сами. Продукты и печку приносит охрана.

В то время как в четырехзвездочной гостинице, в которой мы жили два дня, почти никогда не было электричества, здесь оно присутствует круглосуточно. Даже ночью мне в глаз светит зажженная лампочка. А мне очень сложно спать со светом.

Кристине, конечно, еще тяжелее. Мыться холодной водой она не может вообще. Еще неделю назад для нее было немыслимо находиться в комнате более суток с кем-то, кроме ее драгоценных книг. Сейчас же ей приходится делить матрац со мной и еще двумя незнакомками. Спать со светом для нее тоже мучение.

Но все это еще ничего, ко всему можно привыкнуть. Самое ужасное в тюрьме —охранники. Таких жестоких людей я в жизни не видела. Когда нас сюда только привезли, они просмотрели наши вещи и, обнаружив учебники и тетради, сильно расстроились, поняв, что мы не проститутки. По нашим спальным местам они ходят прямо в ботинках. Похотливые взгляды и пошлые шутки надзирателей меня сильно ранят, хотя еще больнее смотреть, как они обращаются с эфиопками. Для арабов чем темнее кожа женщины, тем она некрасивее, поэтому с африканцами арабы вообще не считаются. По десять раз на дню они приходят поиздеваться над нами. Им доставляет удовольствие подразнить Зейтуну, постучать ей чем-нибудь по голове, сказать гадость и посмеяться над ее реакцией.

Я и Кристина – белые, Зейтуна – сумасшедшая. Поэтому грязные носки охранников стирает Мари.

– Ничего, – сказала Кристина. – Когда выпустят этих девушек, мы будем стирать им носки.

Кристина держится молодцом. Я вчера полдня проплакала и полдня проспала, а она очень быстро адаптировалась. Постоянно болтает с Мари или с охранниками, не обращая внимания на издевки. Она хочет добиться встречи с начальником полиции, чтобы рассказать ему о той несправедливости, с которой нам приходится мириться.

Всем охранникам она уже поведала красивую историю, как я отказала сотруднику политической службы безопасности и он сказал, что отвезет меня в пятизвездочный отель, – а отвез в тюрьму.

Последняя фраза почему-то сильно веселила полицейских. Они подробно расспрашивали о Рабиа, и по разговору я поняла, что в этом полицейском участке работает кто-то из родственников мерзавца.

В общем, Кристина у нас как пресс-атташе. Связи с общественностью на ее шее.

Я же стараюсь на полицейских не реагировать. Вчера, когда я плакала, уткнувшись лицом в грязную подушку, надо мной собралась целая толпа надзирателей. Подразнив меня и не увидев никакой реакции, самый главный из них и самый жестокий прямо в ботинках подошел ко мне и попытался повернуть так, чтобы мое опухшее от слез лицо могли увидеть и сфотографировать на телефон его друзья. Он тряс меня за плечи, рвал волосы на голове, тянул за ворот и рукава рубахи, но повернуть не удалось. Через какое-то время он сдался и, конечно, жутко возненавидел меня, но остальные перестали мне вообще что-то говорить.

Телефоны у нас отобрали еще вчера, но мы успели сообщить друзьям в Дамаске, что в тюрьме.

По ночам стреляют и бомбят, но не так сильно, как в Дамаске.

Сегодня нам дали телефон, и мы снова позвонили в Дамаск. Ахмад, хозяин дома, где мы снимали комнаты, и наш хороший друг, был в полной растерянности. Он очень волновался. Сказал, что пытался поговорить с кем-то из русского посольства, но ему отказали. Тогда я попросила друзей из клуба боевых искусств узнать подробности нашего дела. У некоторых из них есть знакомые в силовых структурах, и мне пообещали помочь. Теперь остается только ждать.

Вчера я писала, что еду дают два раза в день, но я ошиблась. Один раз. Я чувствую себя запертой в комнате собакой, которую плохой хозяин забыл покормить.

Мы не знаем имени начальника нашей охраны, поэтому сами придумали ему прозвище: Товарищ Гадкий.

Эта тюрьма – словно склад никому не нужных людей. Родственники слишком далеко, а у друзей нет нужных связей, чтобы вызволить нас. Никто не может нам помочь. Польского посольства в Сирии нет, а в русском посольстве отказались зарегистрировать мое имя, когда мои арабские друзья пришли туда просить о помощи.

Утешает дружба с нашими сокамерницами, которая крепнет с каждым днем. Они очень милые и добрые. Мари хорошо готовит, а Зейтуна, как мне кажется, понимает по-русски. Она очень красивая, хоть и не знает об этом. У нее темная оливковая кожа, тонкие пальцы с ногтями правильной формы и очень грустный взгляд. Я видела по ее глазам, что она все осознает, издевательства полицейских приносят ей душевные страдания. Именно эта боль, точнее, неспособность Зейтуны скрывать чувства из-за сумасшествия, доставляют нашим мучителям огромное удовольствие.

Дел у полицейских совсем немного, поэтому ее никогда не забывают.

– Ну что, Зейтуна, ты сегодня счастлива, да? – что-то жуя и громко чавкая, спросил один из охранников с довольной усмешкой.

– Я устала, очень устала… – слабым голосом промямлила Зейтуна и отвернулась от него.

– Красавица Зейтуна! Кто в вашей камере самый красивый, а? – не унимался он.

Зейтуна поняла, что ее о чем-то спрашивают, но никак не могла догадаться, что ей нужно ответить.

– У тебя такая светлая красивая кожа, Зейтуна! – Двое полицейских за его спиной громко засмеялись. – Я никогда в жизни не встречал такой красавицы!

– Кто красивее – ты или Катя? – спросил кто-то из полицейских.

– Ты или Катя… – повторила задумчиво Зейтуна.

– Конечно ты! – продолжал охранник, которого мы прозвали Товарищ Одышка. – Я хочу на тебе жениться! Что скажешь?

Все трое давились от смеха. Только четырем заключенным было не смешно.

– А ты, Катя, что скажешь? Зейтуна красивее тебя?

Я ничего не ответила. Глазами свои чувства тоже не показала, иначе над ней издевались бы еще больше, чтобы помучить и меня.

Молчание затянулось, и охранники решили уйти.

– Ты красавица! – сказал Товарищ Одышка Зейтуне, треснул ее журналом по голове, и нас наконец-то оставили в покое.

Я не знаю, что случилось с Зейтуной. Не знаю названия ее болезни. Но она, можно сказать, потеряла саму себя. Ее тело здесь, а сознание как будто отправилось в кругосветное путешествие. О ней так все и говорят:

– Ее разум ушел.

У нее сохранились инстинкты. Она ходит в туалет, в состоянии попросить поесть, я видела, как она плачет. Моется Зейтуна тоже самостоятельно. Видимо, у нее уцелели какие-то обрывки воспоминаний о жизни и работе в арабском доме, потому что она порой долго и затейливо занимается уборкой и постоянно предлагает всем чай и кофе. В остальном она впала в детство. Не понимает, где находится, и не помнит, что с ней случилось. Не может назвать имена своих родителей, иногда забывает, кто она такая, и спрашивает нас об этом. Ей нужен доктор, а не тюрьма.

Мари и я понимаем Зейтуну без слов. По выражению ее лица мы видим, когда она хочет пить и есть. Мари постоянно заботится о больной. Следит, чтобы та не ходила в туалет без тапочек, ела ложкой, а не рукой, подтирает ей слюни.

Я никогда не забуду, как в первый день моего пребывания здесь, когда охранники издевались надо мной, девушки, полные своего горя, молчали, а Зейтуна положила мне руку на плечо и грустно сказала:

– Не плачь…

Я тогда подумала: «Неужели в моем сегодняшнем мире могут сочувствовать только сумасшедшие?»

Наши охранники едят три-четыре раза в день, а мы – один раз. Мари делает им салат и моет за ними посуду. Сегодня после них осталось немного овощей, и Кристина, сидя на корточках и склонившись над тазиком, жадно их доедала. Здесь нас кормят хлебом и либо бургулем, либо рисом. Овощей в рационе заключенных нет, поэтому доктор гуманитарных наук подъедает за необразованными полицейскими.