Лысоватый молчит, видно, вспомнить не может. А А. В. хитрый – номер письма на бумажке на своем столе подглядел.

– Федеральные государственные образовательные стандарты для дополнительного образования законодательством не предусмотрены, так? – спрашивает А. В. Лысоватого.

– Не предусмотрены.

– Так что мы должны руководствоваться письмом от 19 ноября 2013 года номер 191-01-39 дробь шесть – ГИ. – Тут Андрей Владимирович взял бумажку со стола и прочитал: – «Особенности осуществления образовательной и методической деятельности при реализации дополнительных общеразвивающих программ в области искусств определяются Школой самостоятельно с учетом Рекомендаций».

– Рекомендаций! – машинально повторил запутавшийся Лысоватый.

– Чьих рекомендаций? Вы ведь – представители (А. В. снова указал пальцем вверх). – Следовательно: ваших рекомендаций!

– Мы холодильник не можем. Не положено, – заупрямился Лысоватый.

– Ладно, – сдался Андрей Владимирович. – Масло ребята дома в холодильниках заморозят. Но вы же можете рекомендовать ввести масляную живопись во втором семестре первого класса? Холсты и краски у них уже есть! Покупать ничего не надо! – Андрей Владимирович показал на наши мольберты.

– Это мы можем! – Лысоватый обрадовался. – Рекомендуем! – И махнул щедрой рукой на наши масляные краски.

Комиссия заторопилась и вышла. Побежавшая вслед Наталия Степановна задержалась в дверях и, как змея из кустов, прошипела оттуда Андрею Владимировичу:

– Это – злостное нарушение! Вы знаете, что масляную живопись положено очень осторожно вводить в программу только во втором семестре третьего класса! А вы уже купили им холсты и краски!

– Вы же слышали! Там (А. В. указал пальцем вверх) РАЗРЕШИЛИ!

Вот когда мы, наконец, громыхнули смехом!..

…Я думаю, ни одному художнику в мире не приходилось рисовать надкусанный каравай! Так что наши двенадцать работ станут первыми в истории искусства.

А Комиссия еще полдня ходила по художке. В классах перед детьми и на полках стояла натура. Старое радио, патефон, круглый советский будильник с остановившимися стрелками. Треснувший глиняный кувшин. Ваза с отколотым краешком. Стертые пуанты балерины. Нерабочий микроскоп. Старинная выцветшая скатерть. Плюшевый потертый мишка. Словом, всякие разнообразные предметы, трудные для изображения, которые наши преподаватели раздобыли и принесли для ученических картин.

Несмотря на подхалимаж Наталии Степановны и чаепитие в ее кабинете, после которого Комиссия и директор вышли с красными лицами неровной походкой, Лысоватый записал в отчете (копия пришла потом в художку):

«Школа завалена старыми вещами, неработающей техникой и битой посудой…»

«В третий раз переписывать сочинение по „Бурлакам на Волге“ – это уж слишком!» – подумал я.

– В третий раз переписывать сочинение по «Бурлакам на Волге» – это уж слишком! – воскликнула Нина Сергеевна. – Подожди меня в коридоре, мы поговорим.

И вот я стою в коридоре перед открытой дверью кабинета русского языка и литературы и жду. Уроки у всей школы закончились. Только в кабинете наша учительница Нина Сергеевна слушает какого-то двоечника.

– На картине «Март» мы видим март, – говорит парень.

Что ж – не поспоришь! Мальчишка мелкий, похоже, класс третий-четвертый. Я вспомнил: Нина Сергеевна сегодня уходила в началку вести урок вместо заболевшей учительницы.

– Кто автор картины? – спрашивает Нина Сергеевна.

– Этот… Ленин?

– Левитан! Эх ты, Коля Будкин! Ваша Антонина Михайловна мне сказала, что вы всем классом составляли устный рассказ по картине «Март». Ты принимал участие в этом?

– Нет. Антонина Михайловна нам всё это… ну… сказала написать.

– Продиктовала?

– Ага.

– А запись у тебя есть?

Парень достал из сумки и протянул ей тетрадку.

Нина Сергеевна открыла тетрадку, и лицо у нее стало озадаченным.

– Так. Эти иероглифы я не разберу. Ты сам можешь прочесть?

Парень долго читал и разобрал одну фразу:

– Зима пришла!

– Может, зима прошла? – удивилась Нина Сергеевна.

Парень снова заглянул в тетрадку:

– Нет. У меня зима пришла.

И Коля Будкин начал рассказывать, иногда подглядывая в свою запись:

– Небо безбро… безбло… безбоблачное! Небо как будто радуется на солнышке, взбрыкивая своей голубизной. На картине художник изобразил половину дома. Половина у него желтая. Деревья синие, а тени от них зеленые. Нет, наоборот, – поправился Коля, сверившись с тетрадкой.

– Иллюстрация в учебнике отвратительная, – сказала, поглядев в конец книжки, Нина Сергеевна. – Что-то серо-буро-малиновое.

Коля Будкин принял это как поддержку и продолжил увереннее, постепенно увлекаясь собственным рассказом:

– Большой редкостью на картинах художника есть живые существа. На этом произведении он показал нам одинокую лошадь. Хозяин положил сено, но пока он его не ест. На дороге снег коричневый, наверное, на ней были люди. В сугробах тоже видны следы человека. Снег тает. Положенные на нем кучи уменьшаются. Все это сопровождается дутием ветра и звуком падающих капель. Таким образом, автор дает нам возможность услышать звучание природы и даже почувствовать ее запах! – закончил свою речь Коля Будкин.

Нина Сергеевна приложила к нижней части лица раскрытый учебник, так что мне и Коле Будкину были видны только ее глаза.

– Это потрясающе! – сказала наконец, отняв учебник от лица, учительница.

Коля Будкин широко улыбнулся:

– Мама говорит, что Антонина Михайловна ко мне придирается! А я умный и достоин быть отличником! Мне пятерка?

– Это потрясающе! Коля Будкин! Тебе дана редкая возможность!

Коля улыбнулся еще шире.

– Ты – житель Санкт-Петербурга! Ты можешь хоть каждый день посещать Эрмитаж, Русский музей – притом бесплатно, потому что ты еще школьник!

Улыбка двоечника начала потихоньку таять, как левитановский снег.

– Ты можешь на метро или автобусе доехать до картин, увидеть которые мечтают миллионы людей – копят на это деньги и стремятся сюда за тысячи километров! А ты, Коля Будкин, ты… Ты – мальчик, который напрасно живет в Санкт-Петербурге!

– Ничего не напрасно, – уверенно сказал Будкин. – Я в аквапарк хожу. Каждое воскресенье. И в парк, где машинки и карусели. А это чево это у вас? – Он показал на тему, написанную Ниной Сергеевной на доске для нашего шестого класса. – Гы-гы. Вий? Я по телику видел. – Выходя из кабинета, Будкин подмигнул мне: – Тоже сочинение? Вурдалаки на Волге? На столе у училки лежит.

Я зашел, по пути машинально перечитав тему на доске: «Сочетание реалистического и мистического в повести Н. В. Гоголя „Вий“». И подумал, что наша Нина Сергеевна, как Андрей Владимирович в художке, часто идет против правил. Вот «Вия» в школьной программе нет, а она с нами читает. Директорша тоже ее небось ругает, как нашего А. В. – Наталия Степановна.

– Ох, Дима! – воскликнула Нина Сергеевна. – А у меня на тебя совсем времени не осталось! Нужно внучку из садика забирать! Ты прости меня. Что же нам с тобой делать?

– Я знаю о «Бурлаках»! – сказал я. – Вы понимаете – проблема как раз в том, что я слишком много знаю о «Бурлаках»! И о Репине тоже! А сочинение… Мой учитель в художке, Андрей Владимирович, – он говорит, что писать сочинения о картинах нельзя! Недопустимо! Это просто не получится – передать в словах мысль художника. Поэтому – вы замечали? – экскурсоводы в музеях всегда говорят о картине не то, что ты о ней чувствуешь. И наоборот, кстати, тоже – никогда нельзя точно нарисовать то, что описано словами.

– Парадокс. Неожиданный. В чем-то я с вашим Андреем Владимировичем согласна. Но словесное описание картины развивает речь.