Когда мы с Софьей Ивановной уселись за стол напротив друг друга, я призналась ей в истинной цели моего визита. Чем больше подробностей она узнавала от меня о затянувшемся отпуске Эли в Сочи, тем мрачнее становился ее взгляд. В какой-то момент Софья Ивановна вообще опустила глаза и молча меня слушала, по-прежнему никак не выражая своего сочувствия. Я даже на всякий случай уточнила, знает ли она Элеонору. Софья Ивановна подтвердила это с ухмылкой. Похоже, она почему-то недолюбливала мою сестру.

Но придавать этому значения я не стала – какая разница, как относится к Элеоноре Федина мать. Я смотрела, как палец ее правой руки тер и тер левое запястье, и растягивала рассказ в надежде что-то случайно сказать, из-за чего она сама прервет свое молчание. Ничего из этого не получилось, и я тогда спросила ее прямо:

– Где сейчас Федя? Случайно не в Сочи?

Софья Ивановна вскинула на меня взгляд.

– При чем тут Федя?

– Я подумала, а вдруг они сейчас там вместе.

– Федя сейчас выступает в Поволжье.

– Так, может, Эля сейчас тоже там?

– Они уже давно не выступают вместе, – сухо отреагировала Софья Ивановна.

– Ну а вдруг опять начали?

Во взгляде, который бросила на меня Софья Ивановна, можно было прочитать: «Ну что ты ко мне привязалась?!»

– У Феди сейчас другая группа, – сказала она.

– И где они в данный момент?

– В данный момент они на отдыхе, в пансионате.

– Где находится этот пансионат?

– В Пензенской области.

– Федя вам оттуда звонил?

– Да.

– Когда это было в последний раз?

– На прошлой неделе.

Пусть и нехотя, Софья Ивановна продолжала отвечать на мои вопросы, пока речь не зашла о телефоне.

– А с какого номера он вам звонил? – спросила я.

– Не знаю, – ответила она, уставившись в пол.

Этому я не поверила.

– Когда он был в Москве, у него был один номер, а теперь – другой. Когда Федя уехал на гастроли, он завел себе новый мобильник с новым номером, – сказала мне Софья Ивановна.

– Неужели он вам не сообщил свой новый номер?

Софья Ивановна подняла голову и посмотрела мне прямо в глаза. Взгляд у нее стал колкий.

– При чем тут это – сообщил или не сообщил? Я его телефон вам не дам. Он потому и завел новый мобильник, чтобы его больше не беспокоили.

И здесь то же самое. Похоже, растет число пользователей мобильной связи, которые не хотят быть доступны.

Я вспомнила о жиличке. Утром она была у себя. Может быть, и сейчас она находится здесь?

– Я знаю, что комнату Феди снимает какая-то женщина. Она сейчас там?

– Какая еще женщина? – встрепенулась Софья Ивановна.

Выходит, никаких жиличек в этой квартире нет? Тут я поняла, что меня смущало: я звонила сюда несколько раз и ни разу не вышла на Софью Ивановну.

– Соседняя комната ведь Федина, верно? – на всякий случай уточнила я.

– Была Федина. Федя сейчас снимает квартиру у Белорусского вокзала, – сказала Софья Ивановна, не меняя выражения лица.

Ну вот, все и объяснилось. Значит, Наташа, того не зная, дала мне старый адрес Федора. Его нового адреса, как и нового номера телефона, в их домашней адресной книге не было.

– Вы мне не дадите адрес его съемной квартиры? – попросила я и одновременно открыла сумку, чтобы достать блокнот с ручкой. – Я хочу заехать к женщине, которая сейчас там находится. Вдруг она знает мою сестру.

– Ни адрес Феди, ни его телефон я вам не дам, даже не просите, – решительно заявила Софья Ивановна.

Тут я возмутилась. Она ведь узнала, что у меня пропала сестра и я хватаюсь за всякую возможность что-то о ней узнать.

– Почему так все не по-человечески? – вырвалось у меня.

– Как же вы не понимаете? – удивилась мне Софья Ивановна. – Вы посторонний человек, я вас совсем не знаю. Как же я дам вам адрес своего сына?! Или номер его телефона? Не то сейчас время, чтоб так вот запросто давать адреса и телефоны своих детей. Вон ведь что происходит каждый день – и обворовывают, и убивают. Да и сам Федя мне наказал ничего никому про него не рассказывать.

Я сдалась не сразу. Я задействовала весь свой журналистский инструментарий, чтобы получить у Софьи Ивановны адрес теперешней Фединой квартиры. Есть четыре чувства, которые заставляют людей сказать то, что они не собирались говорить: упреки совести, сочувствие к собеседнику, страх перед неприятными последствиями и усталость. Когда берешь интервью у несловоохотливых носителей информации, так или иначе учишься ими пользоваться. И я неплохо умела это делать, но Софью Ивановну было с места не сдвинуть. Я ушла от нее совершенно выдохшейся. В таком состоянии я всегда принимаю ошибочные решения. Так получилось и в тот раз. И что это мне взбрело в голову по дороге домой заехать к матери?!

Господи, как же я ненавидела это ее выражение лица, с которым было бы уместнее играть на сцене Медею, чем говорить с собственной дочерью. Я приехала рассказать ей о своих попытках что-то разузнать об Эле, но она не увидела мою усталость и мою подавленность, она видела только конечный результат – неудачу. Мне не удалось выяснить ничего, что бы вывело на след ее любимого чада, и только это имело значение для Ольги Марковны.

Сколько я себя помню, я всегда чувствовала себя лишней дочерью, хотя и родилась первой. Кто бы спорил, растить двоих детей Ольге Марковне было очень трудно. Ей, разведенной женщине, не получавшей алименты от бывшего супруга-пьяницы, хватило бы одного ребенка – такого ребенка, каким была Эля. А я еще своей внешностью постоянно напоминала ей о «ничтожестве, погубившем ее жизнь», каким стал для нее бывший муж, но все же… Другие же могут усвоить, что это родители отвечают за детей, а не дети за родителей.

Эля всегда была ее «эльфиком», «лучиком» и «самым главным в жизни». У этого сокровища обнаружилось «доброе сердечко» и «масса талантов». Эля пела, как щегол, с трех лет и позже почти поступила в школу Гнесиных. Щегол не соловей, но это понимала я, а не Ольга Марковна. Когда мать переводила взгляд с сестры на меня, у нее менялось выражение лица. Я была ее «крестом».

По логике вещей наш разрыв должен был стать для Ольги Марковны облегчением. И вот теперь она опять была вынуждена глядеть на свой «крест». Это добавляло ей страдания. А результаты действий, которые я предпринимала, их не уравновешивали. Мне не стоило заходить к ней без хороших новостей. Хотя это был мой собственный просчет, я стала зла не на себя, а на нее.

– Причешись же, черт возьми! И поменяй халат! Этот уже грязный! – выкрикнула я в лицо Ольге Марковне и увидела, как оно опрокинулось и замерло. Еще пара секунд, и я увидела бы ее слезы: глаза матери уже увлажнились. Чтобы их не видеть, я вскочила со стула и бросилась вон из ее квартиры.

У себя дома я обнаружила Кира. У него был ключ от моей квартиры, и он не только меня там ждал, но и пожарил рыбу, которую я положила позавчера в морозильник. То, что Кир вел себя как ни в чем не бывало, очень меня обрадовало.

Мы ужинали, но мать не выходила у меня из головы. Нельзя было так на нее срываться. Душа ныла.

Я сказала об этом Киру и спросила, что мне делать.

– Ничего не делай, – сказал Кир, недолго думая.

– Но я же не могу все так оставить…

– В каком смысле – все так?

– Не звонить ей, ничего не объяснять… Это не по-человечески.

– Напиши ей письмо. Письмо в деловом стиле, чтобы выйти из вашего общего эмоционального коллапса. Переведи конфликт на рациональный уровень, – сказал тогда Кир.

Эта идея показалась мне интересной. Но как надо было писать моей матери в «деловом стиле», я не знала.

– Поможешь с текстом? – спросила я Кира.

– Бери ручку и бумагу!

Я отодвинула свою тарелку в сторону, взяла письменные принадлежности и написала под диктовку Кира следующее:

«Ольга Марковна (я обращаюсь так к Вам по Вашему же желанию)!»

Тут я остановилась.