– Доктор, – поправила Лилия Ивановна.

– Даже так?

– Так. Его диссер по ходатайству комиссии был представлен сразу же и на докторскую степень.

Лев Иванович заметил, что ничего подобного не припоминает. Лилия Ивановна, смерив его взглядом, вежливо, но колко сообщила, что это ее не удивляет. Крячко прервал эту светскую перепалку по отвлеченному поводу, вернув беседу в интересующее его русло:

– Ладно, тем более – доктор наук. Вопрос практического характера: когда он все это успевал, бухая? И на каком отделении он изначально учился?

– На вечернем.

– Почему на вечернем? – удивился Гуров.

– Так решил отец, – пожала плечами Лилия Ивановна. – Чтобы ни у кого не сложилось впечатления, что он хотя бы в чем-то помогает сыну. Так что сначала на вечернем, потом на заочном.

– Нереально, – решительно заявил искушенный в вопросе учебы Станислав, прикинув количество часов в сутках.

– Очень даже реально. Если только учиться, а не терять время на гулянках.

– Как же, ты говорила…

– Ничего я не говорила. Пока в академии был – не увлекался. Хотя…

– Что «хотя»?

– Сейчас припоминаю. – Лилия Ивановна потерла висок. – Единственный раз, если память не изменяет, как раз на шестом курсе, мне кажется, имел место именно запой.

– Из чего сие следовало? – невинно осведомился Крячко.

– Необъяснимо пропал сразу после новогодних каникул, вернулся осунувшимся, довольно быстро взял академотпуск, потом перевелся на заочку…

– Но окончил с красным дипломом.

– Да, конечно.

– Аспирантура заочная?

– Верно.

– И все это время он трудился только в академии, правильно я тебя понял?

– Именно.

– Сколько конкретно Даниилу было лет, когда отправился в участковые? – спросил Гуров.

Лилия Ивановна, прикинув в уме, сообщила, что где-то тридцать три. Полковник удивился еще больше: «После десяти лет чисто научной и преподавательской деятельности, да еще в таком возрасте, да еще инвалиду… поздновато начинать карьеру с низов».

– Кстати, как же его на службу взяли-то со справкой об инвалидности?

– Не могу тебе сказать, Стасик. Разные версии могут быть, выбирай, какая больше нравится. Острый кадровый голод, просто по звонку Ректора. А скорее всего, просто затерли этот факт, никому не интересный.

– Так видно же, ты говоришь, кривой, хромает…

– Ой, да перестань! – отмахнулась секретарь. – Это же не столица. Мало ли, ногу отсидел или ушибся. Не охаешь, кровью не харкаешь – стало быть, годен.

– Лилия Ивановна, правильно ли я понимаю, что в розыск его не объявляли? – уточнил Лев Иванович.

– Нет, – решительно ответила она. – Совершенно точно могу сказать.

– Что же, на пана Ректора не распространяется обязанность всех нормальных близких – сообщать о пропаже родного человека?

Секретарь вздохнула терпеливо, как несмышленышу, разъяснила Гурову:

– Распространяется. Формально, то есть, распространяется. А на практике, уважаемый Лев Иванович, как вы бы себе это представили? Имеется сын Ректора одного из лучших вузов страны, преподаватель, ученый с мировым именем. И вдруг ни с того ни с сего сначала попадает в частную, закрытую клинику, в которой лечат высокопоставленных алкоголиков и психов, а потом еще и сбегает оттуда. Ну и кому нужны подобные сообщения в прессе? Пану Ректору? Академии? Клинике? Сразу нет, по всем пунктам.

– Логично, – поддакнул Крячко.

– Это, как говорится, раз. Не исключено, что и два. Отношения у них с отцом окончательно испортились. Олег Емельянович, между нами, наделал сыну массу пакостей…

– Как и многим иным, – не вытерпев, сказал Станислав.

– Друг мой, своим мы гадим с бо́льшим удовольствием, охотой и в большем объеме, – назидательно напомнила Лилия Ивановна. – Не замечал?

Крячко открыл было рот, чтобы возразить, но, видимо, что-то припомнив, промолчал.

– Вот-вот, – кивнула секретарь, – верно. В общем, имел он все основания полагать, что сынуля не желает с ним общаться. С чем идти в отделение? Сами понимаете, искать того, кто утратил связь с родственниками…

Гуров с уважением подумал, что этой даме не откажешь ни в логике, ни житейской мудрости. Грех не воспользоваться таким бесценным источником информации:

– Лилия Ивановна, скажите, а вот третьего декабря, в День юриста, вы работали?

– В каком смысле? – прищурилась она.

Станислав перехватил инициативу, желая предотвратить очередной интеллектуальный спарринг:

– Лев Иванович имеет в виду, что именно ты, Лилек, несла службу в приемной, когда пану Ректору вручили коробку с буквой «Д» на крышке?

Лилия подняла брови:

– Конечно, кто же еще? Более того, преподнесла первую таблетку валидола и вызвала «Скорую».

– Вы не заметили, кто принес коробочку?

На ее лице ясно отобразилось недовольство, и Гуров понял, что они с этой женщиной, увы, точно не поладят:

– Помилуйте, друг мой. Как же не приметить, не слепая. Явилась курьер, девушка в дымчатых очках, лет двадцати.

– Приметы, рост, цвет глаз, волос?

– Повторяю: дымчатые очки. Волосы убраны под кепку, кепка желтая, надпись «Ди-Эйч-Эль».

– И она передала именно эту коробку, – уточнил Станислав.

– Именно эту коробку я у нее в руках не видела, как ты понимаешь, была просто коробка, перетянутая скотчем.

– Просто скотчем? – быстро спросил Гуров.

– Да, просто прозрачным скотчем… кстати, а ведь вы правы. Почему-то не брендированный скотч, не фирменный пакет, обычный скотч.

– Ну а ключницу-то видела? – прямо спросил Крячко.

– Само собой, Стасик. Она на полу валялась, упала, когда Емельяныч за сердце схватился. Я ее в коробку обратно и положила.

Гуров быстро глянул на ее руки – изящные и миниатюрные, но на детские совершенно не похожие.

Крячко, едва заметно кивнув, спросил:

– В перчатках орудовала?

– Ну а как же! За кого ты меня принимаешь, – с шутливым негодованием отозвалась секретарь.

– А нечто особо странное, то, что бросилось бы в глаза, не заметили? – спросил Лев Иванович.

– Как же, заметила. Картинка очень похожа на рисунок Дани.

– В каком смысле?

– В том, что его стиль штриховой, одноцветный. Крест, розы, надпись эдакая квазиготическая. Пожалуй, картинка-то самый красивый элемент на ключнице. Остальное – кожа бордо, цепочки-молнии, – аккуратно, но уж простовато, грубовато, без выдумки. Ученический уровень, хотя выделка неплоха. Ну и, само собой, удивила реакция Ректора, да и непонятно, кому в голову пришло такое ему преподносить. Ключница. Крест с сердцем. Что за намеки?

– Ты ей не понравился, – сообщил Крячко, когда они шагали обратно к метро, – у Лилечки звериный нюх на своих и чужих. Не любит она университетских.

Гуров усмехнулся:

– Классовое чутье всегда полезно. И все-таки заметь: такие чуткие людоведы обычно всегда имеют в запасе пару тонких, эксклюзивных наблюдений. А тут ничего подобного. Даже рисунок не показался странным – ну, похож на Данилушкину мазню, не более того. А что, может она что-то скрывать?

Станислав решительно отверг подобное подозрение:

– Нет, что ты. Мы с ней сто лет знакомы, подружились знаешь когда? С тех пор, как она мне списать дала на вступительных. Полное доверие.

– Так-то оно так…

– Борись с подозрительностью, Лева: татуировка-то была на предплечье, а отличники – небось сам такой, в курсе, – в футболках не ходят. Вот и не видела. А может, он ее позже набил.

– Защищаешь нежную Лилию? – съязвил друг.

– Само собой, – без колебаний ответил Крячко, – бережно охраняю этот бесценный и бесплатный источник информации. А ты заруби на своем классическом носу: помимо совсем уж интимных подробностей, если секретарь Ректора что-то не знает, то этого не знает никто. Можно быть уверенным!

За окнами тихо и торжественно шел рождественский снег, кружились снежинки. Мирно и безмятежно было на свете, и лишь Мама Зоя – раскрасневшаяся, пухлая и в кружавчиках – пребывала в расстроенных чувствах и сомнениях. И в эйфории тоже.