Бутылок нигде видно не было, но, когда отец зашел помыть в ванную комнату руки, выяснилось, что вся ванна густо залеплена мокрыми наклейками – «Агдам», «777», «Арарат» (три звезды) и «Столичная». Разразилась культурная катастрофа: сын, двадцать четыре года в рот крепкого не бравший, пребывал в запое.

Ректор, вызвав знакомого нарколога и медсестру с капельницей, вышел успокоить нервы на крыльцо – и в очередной раз схватился за сердце и сунул в рот таблетку валидола.

Ветер завывал, мертвенный свет луны заливал участок, вокруг чернели сосны и ели, и насколько хватало глаз, снежное поле пузырилось холмиками, из которых торчали кресты.

– Это что?

– Это не я, это она, – ворочая опухшим языком, промямлил сын. – Это она все. Не поверишь: каждый день хороню, а она все ползает и ползает…

…Потом Даниила, ставшего буйным и слезливым, скрутили, кинули на антикварный диван, подвергли чистке кишечника и установке капельницы, а Ректор, перекрестившись, сковырнул один из холмиков. Под ним оказалась удавленная кошка.

В старый дачный нужник в глубине сада – последнее Зоино пристанище – Ректор заглядывать побоялся, тем более что от него шла заметенная снегом, но ясно видная, отчетливая цепочка следов, которая, пропетляв вокруг дома, удалялась в сторону шоссе.

Сзади похлопали по плечу. Пан Ректор вздрогнул.

– Олег.

– А, что? Фу!

– Дела плохи, – серьезно сообщила нарколог, закуривая, – можем не справиться. Как бы чего не вышло.

– Уверена?

Она хмыкнула:

– Олег, огорчу я тебя сейчас до невозможности. У твоего сына открытая алкогольная тропность.

– Откуда ей взяться, тропности? – угрюмо спросил Ректор. – Ты меня хоть раз пьяным видела?

– Тебя – нет, – ответила она и со значением посмотрела ему прямо в глаза.

Ректор отвел взгляд.

– Но он же на дух спиртного не переносил, даже парфюмом почти не пользовался – тошнило от запаха…

– Возможно, до поры до времени, пока все хорошо и благополучно, пока нет предпосылок, ему алкоголь был безразличен. А как только складывается, как бы это сказать… длительная психотравмирующая ситуация, то человек моментально хватается за стакан, приучается – и спивается. В считаные дни формирует у себя состояние полной зависимости от алкоголя.

– И что же, ты хочешь сказать, что мой сын полный алкоголик? – вскинулся Олег Емельянович.

Она щелчком отправила окурок в снег и повысила голос:

– Ты меня учить будешь? Или будем человека спасать? Слушай внимательно, если не хочешь, чтобы твой сын закончил жизнь в психушке…

– Не может быть, он же до двадцати четырех в рот спиртное не брал, и не тянуло его…

– За-мол-чи! – отчеканила она. – Теперь все по-другому. С такой-то наследственностью ему крепче кефира ничего нельзя было даже нюхать. И теперь я лично вижу, что он будет заливать каждый день, и завязать он не в состоянии. Понял?

Олег Емельянович судорожно соображал: «Все. Приплыли. Что же делать-то? Узнают в академии, в министерстве… сначала эта дрянь, теперь сын… алкоголик. Понимающие взгляды, подмигивания, подлые булькающие подарки с намеком… Что делать?!»

– По-моему, очевидно, что делать, – как бы прочитав его мысли, продолжила она. – Сейчас мы кладем его больницу.

– Нет, никогда! Что ты?!

– Еще раз повторю, для особо одаренных, – терпеливо говорила врач, – только госпитализация. Пока не поздно, мухой к нам, ближайший центр неподалеку, под городом Т. Тихо, спокойно. Откачаем, поставим на рельсы. А дальше: никаких предпосылок для рецидива, никаких потрясений. Его задача: забыть обо всем, что содержит даже толику спирта. Вплоть до зеленки и валерьянки. Ни в каком виде. Ни в какой дозе. Иначе – день сурка, он каждый раз будет возвращаться к сегодняшнему состоянию, только вниз по спирали. Далее – шизофрения, паранойя, мании, что похлеще. Мы его откачаем сейчас, а дальше тебе придется бороться самому.

– Ну а как узнают? Вспомни, как это было, – уже явно сдаваясь, умоляюще прошептал он.

– Кто узнает? Мы же не в государственную, не в наркологию, мы в частную клинику. Полная, стопроцентная конфиденциальность. Бывшая электростанция на торфе, среди болот. Случайных людей нет, все свои. Если угодно, диагноз придумаем, а то и вовсе светить вашу фамилию в списках не будем.

Пан Ректор молчал.

– Решайся, Олег, время дорого, – поторопила она. – Сейчас еще не поздно. Диета, успокоительные, физические нагрузки, чистка-витамины – вернется как новенький.

– А если…

– Никаких если. Ну?

Молчание.

– Все, едем, – решительно подвела врач черту под их разговором.

Злосчастная ключница отправилась в сейф, сыщики сидели и ждали указаний от начальства. Внутренний червяк ненависти к преподам, все это время дремавший в душе полковника Крячко, активизировался, глодал активно и с аппетитом.

– Нет, Лева, только подумай, каков упырь! Родной сын, больной, инвалид даже, пропал, как и не было, а папаша вола пинает. До того свихнулся на своей конфиденциальности, что до сих пор даже в розыск не подал. Одно слово – живодер!

Гуров, сочувственно кивая, подождал продолжения монолога и, убедившись, что его не последует, заметил:

– Как совершенно верно отметила всеведущая Лилия Ивановна, пан Ректор не желает никакой огласки, клиника тоже не желает огласки, и совершенно очевидно, что никто не желает ворошить некое прошлое. И кого-то это в корне не устраивает. Иначе к чему петрушка с ключницей? – Он хмыкнул: – Вообще, символично. То ли намек на спиртное, «ключница водку делала?», то ли из серии «вот вам ключ к разгадке»…

– То ли хлоп по морде, – предположил Крячко. – Все-таки ключница очень на кастет похожа.

– И плюс еще цитата из ВИА «Раммштайн», посвященная некой матери, которая кого-то не родила… к слову, вспоминается прочерк в свидетельстве о рождении Счастливого-младшего.

– Что, думаешь поискать эту божественно рыжую соискательницу? – с сомнением осведомился Станислав. – Во-первых, сколько лет прошло…

– Во-вторых, что мы ей предъявим? Прочерк на месте ее имени? Бессмысленно. Да и что это даст, кроме того, что будут переживать из-за пропажи Даниила оба родителя, а не один.

– Ну, допустим, сынок, обиженный папой, мог свалить к маме.

– Ему за тридцать, о чем речь. Единственная более или менее внятная версия: шантаж, – предположил Лев Иванович. – Кому-то насолило святое семейство Счастливых.

– Мне они тоже насолили, я ж молчу.

– Ты молчишь? – с иронией переспросил друг.

Станислав смутился.

– Ладно, ладно, не молчу. В любом случае, кто-то не желает, чтобы нечто нам неизвестное оставалось шито-крыто. Иначе к чему прислали ключницу? И еще. Зачем он именно нас-то к себе вызывал? Ему что, позвонить некому? Почему не напишет заявление, как полагается?

– И, обрати внимание, довольно быстро провели необходимые дорогостоящие экспертизы, – заметил Лев Иванович. – На каком основании, из каких средств, кто оплачивал – бог весть.

Стас еще более помрачнел:

– Вот именно. По реальным делам жди-дожидайся, а тут как по щучьему велению все необходимое сделали, вплоть до теста ДНК, да дважды… понимаю, теперь это не так дорого, но все равно, что-то да стоит.

– Я что предлагаю? Что, если поставить вопрос ребром, занять твердую позицию и отказаться от этого дела, – предложил Гуров. – В самом деле, своих дел навалом, рук и людей не хватает, а тут еще и домыслами заниматься. Хотя, конечно, насчет домыслов не все так однозначно.

– Что такое?

– Да вот, видишь ли, какое дело. – И Гуров вкратце изложил историю частного расследования, предпринятого Марией.

Крячко от души рассмеялся и хлопнул по колену:

– Да, Лева, теперь и жена твоя знает, каково это: искать там, где надо, а не под фонарем. И остается открытым вопрос: помимо старческого бормотания, есть что осязаемое? Трупы, например, есть али как?

– Трупы всегда есть, – заметил Гуров. – Заявлений нет.