Старик пошел дальше, мимо галлиполийского “каре”: “дроздовцев”, “алексеевцев”, “корниловцев”, шепотом приветствуя давно ушедших офицеров Белой гвардии. Позади приятно захрустел гравий дорожки, старик кашлянул и неторопливо обернулся. Придерживая на одном плече холщовый рюкзак, к нему подошел молодой крепкий мужчина в джинсах и неуверенно спросил:

– Здравствуйте, вы говорите по-русски?

Старик молча кивнул.

– Я ищу приходского смотрителя, у меня для него письмо. Меня зовут Александр Голицын.

– Покажите письмо, – проскрипел старик, неверяще глядя посетителю в лицо. – Это я и есть.

Нацепив очки, старик долго всматривался в строчки письма и наконец поднял слезящиеся, в красных прожилках глаза.

– Сынок! То-то я смотрю, похож как! Андрей умер?! Как, когда? Он же молодой совсем. Ох, горе-горе… – он опустил голову, вытащил огромный клетчатый платок и надолго зарылся в него, кашляя и причитая себе под нос. – Пойдем…. Помянуть надо. Я Игорь Родионов, мы с твоим двоюродным дедом были не разлей-вода всю жизнь. Ну пошли, пошли, у меня тут свой угол есть, присядем, в ногах правды нет.

– Уж и не надеялся, что от Галицыных кто-то придет, – старик Родионов, который на мой вопрос об отчестве только отмахнулся, разлил водку в три стопки, одну накрыл ломтиком черного хлеба. – Думал, так и помру, не выполнив просьбу прадеда твоего. Давно уже от твоих вестей не было. Ну, не чокаясь!

Я махнул стопку и закурил, посматривая на Родионова, который расстелил чистую тряпицу на краю стола и теперь нарезал сало прозрачными ломтиками. Сколько же ему лет? С дедом он дружил, прадеда тоже давно знал…

Все в тесной комнатке приходского дома, где они сидели, напоминало музейную экспозицию “Русский быт 19-го века”, на которую однажды маленького меня затащила неугомонная мама: связки засохших трав на стене в углу, тяжеленные дубовые стулья с резными ножками, круглый стол, накрытый цветастой скатеркой, большое распятие над дверью. Пахло лавандой и старым деревом.

– Нотариус на Корсике говорил, что дядя незадолго до смерти арендовал лодку, куда-то собирался. Но никому ничего не обьяснил. И вот так странно умер, – я помолчал, пытаясь собрать разбегающиеся мысли в кучу. – Расскажите мне, что сможете, о моей семье? И почему я должен был вас найти?

Родионов прокашлялся и налил еще по одной.

– Родственники твои все военной косточки. И у каждого – такая судьба, что хоть роман пиши. Да ты и сам, я смотрю, из таких, – он хитро прищурился. – По повадкам вижу, галицынская порода…

Я заерзал на скрипучем стуле. Ну пошло дело. Теперь старик ударится в воспоминания, это надолго. Изнасилует мне весь мозг. Слушать его, сто пудов, некому, на мне оторвется…

– Расскажу, все расскажу, – усмехнулся Родионов, глядя на меня. – Это не на один час занятие. Что ж вы все такие торопливые, молодежь… Ты вот полжизни и знать не знал об этой своей семье, а теперь вынь тебе да положь почти сто лет истории? Ты мне сначала объясни, как они нашли тебя? Потом еще могилку тебе покажу семейную вашу. И как ты до меня-то добрался? Ну, вздрогнем!

Я выпил и выдохнул, смиряя нетерпение:

– Как раз вас найти было проще всего. Дядя в письме на вас наводку оставил, мол, найди могилу деда, найди смотрителя. Дальше совсем просто: залез в сеть, покопался в архивах, узнал, где дядин отец похоронен. Почему он не в семейном склепе на Корсике?

– Петька-то? Да он, считай, всю жизнь в Париже прожил и умер тут же, чего ж ему на Корсике лежать? Отец его подростком отправил учиться в Версальский кадетский корпус, и я там учился уже, вот с тех пор и дружим. Да и отцы наши знакомы еще с Исхода, – Родионов захрустел огурцом. – Закусывай давай.

– А так, что же, каждый год Петя ездил проведать на Корсику отца, твоего прадеда, значит. Петька мне потом и передал все на хранение, когда отец-то помер. Крепкий был человек Андриу, долго жил. Это он сам себя так называл, на корсиканский манер. А теперь вот, значит, и Петиного сынка уже нет… Земля ему пухом…

– А почему это всё – и кстати, что всё-то? – у вас хранится, а не на Корсике? Зачем так сложно? – спросил я, глядя на худые руки Родионова, все в коричневых пятнах, со вздувшимися венами под тонкой пергаментной кожей. Все страньше и страньше… Что потребовалось упрятать с помощью такой многоходовочки? Золото инков? Янтарную комнату? Средство Макропулоса? Хотя последним Родионов и сам бы попользовался, если бы имел.

– Не торопыжничай, все узнаешь… Надо так, значит. Больно там, на этой Корсике, интересовались некоторые… – сдвинул седые брови Родионов. – Вот твои и приняли меры заранее. Что ж, теперь ты за них за всех… Где же ты был столько лет, сынок?

#

За полчаса до этого

Сент-Женевьев-Де-Буа, 2013 год

Прозрачные мартовские сумерки потихоньку окрашивались синим. Немногочисленные посетители шли к выходу, где, позвякивая ключами, их провожал местный сторож, предвкушающий конец рабочего дня и стаканчик красного в ближайшем бистро.

Неподалеку от высоких решетчатых ворот Русского кладбища подозрительно шевелились заросли густого кустарника. Временами кусты начинали угрожающе шипеть:

– Жан, как только услышишь, где место, сразу давай отмашку Лысому. Лысый, понял? Займи позицию, по сигналу кончай обоих. Дальше они будут не нужны.

Курносый пузатый Жан, урожденный Иван, недовольно кивнул и плотнее прижал к голове гарнитуру направленного микрофона. Невидимый инфракрасный луч считывал звуковые сигналы с окна приходского дома в пятидесяти метрах отсюда.

"Услышишь тут, ага, – бурчал про себя Жан. Бурчать вслух было небезопасно для здоровья. – Шеф командует прямо над ухом, а если я чего важное пропущу, с кого спрос будет? Мало ли, что я русский неплохо знаю, те двое говорят быстро, словечки иногда вставляют такие, что в жизни не слышал, попробуй тут точно улови нужный момент.”

– Шеф, кладбище закроется скоро. И вон те кусты мне мешают, может поближе переберемся? – предложил Лысый, действительно без единого волоса на блестящем черепе. Лысый небрежно пристроил “беретту” с навинченным глушителем на гранитный бок чьего-то памятника и вопросительно уставился на шефа.

– И хорошо, что закрывается, народу не будет. Куда тебе поближе? Перетопчешься. Там ни одного укрытия. Сиди, скоро уже, – шеф, лицо которого скрывали поля черной шляпы, быстро посмотрел на сверкнувшие бриллиантами наручные часы.

Толстый Жан, не выдержав, раздраженно прошептал:

– Два часа торчим тут как идиоты. А эти всё сидят и бухают. И жрут! Я есть хочу, с утра ни крошки. И трёп у них все только о каких-то давно откинувших копыта предках. Может дедуля ничего и не скажет, тогда что, босс?

– Тогда проследим за ними и все дела. И куда тебе ещё есть? На твоих жировых запасах перезимовать можно. Ты слушай, не отвлекайся.

Лысый прислонился спиной к каменной стелле и с интересом спросил:

– Шеф, а правда ребята трепались, что нам за эту штуку все грехи разом отпустят?

– За такое, Лысый, нам не только прошлые отпустят, а еще и индульгенцию на новые до конца жизни выдадут авансом… – шеф перекрестился, вытащил из-за ворота рубахи массивный золотой крест, истово приложился. – А после смерти еще и памятник на главной площади города поставят!

– Круто! Шеф, а я еще про деньги хотел спросить… Памятник – это хорошо, а при жизни нам круглых перепадёт?

– Я тебе что, мало плачу, с-снайпер? – шеф сердито хрустнул пальцами. – У тебя три счёта в оффшорах, жена, любовница, дом на жену, дом на любовницу. А сколько еще кубышек припрятано? Думаешь, не знаю, как ты на стороне подрабатываешь? Так что ты мне на жалость не дави, о душе подумай.

– Да понял я, понял. О душе, так о душе… – Лысый простодушно заулыбался, посмотрел в сторону и прищурился. – Шеф, вон там за оградой, слева, чёрная тачка стоит уже давно, внутри вроде бабский силуэт просматривается. Может, пока то да се, я схожу, присмотрюсь?