– Может, вы все-таки предпочтете хоть французский перевод.

– Французский мною уже прочитан, – решил добить министра Бенкендорф. – Мы перехватили вашу отсылку Меттерниху. Все снабжаете его по старой памяти секретными сведениями?

Карл Васильевич взвился.

– Его величество не отменял приказа своего покойного брата. Мы с Австрией все еще союзники.

«Мало ли с кем мы называемся союзниками!»

– Табачок бы надо врозь, – вслух сказал Александр Христофорович, беря вторую папку. – О вашей странной откровенности я, конечно, доложу государю. Не имею права таить.

Крайне довольный собой, Бенкендорф вышел на улицу. У него имелись персидский, французский и русский варианты писем. Любопытно будет сравнить.

Дело казалось такой важности, что прибывший утром кадет Засекин работал с переводами не в здании III Отделения, а дома у главы ведомства, в его кабинете.

Александр Христофорович усадил парнишку даже не в отдельную комнату, под замок, а у себя на глазах, за особый стол-бобик, чуть в отдалении у окна, и велел немедленно, не смущаясь, оповещать, если что. Ну, там чернил еще, обедать, выйти куда следует. Даже до клозета парня водили два здоровенных молодца в голубых мундирах.

Молодой Засекин сначала оробел, но, начав работать, расслабился, забыл о внешнем мире и погрузился в дешифровку непонятных Бенкендорфу персидских червячков. Аж затылок взмок от усердия.

– Ага! – удивленно сказал кадет через час труда.

– Что такое? – встрепенулся шеф жандармов.

– Есть кусочки, выпущенные в русском переводе, – отозвался юноша. – Тогда как во французском они сохранены.

– Отметь прямо в своем тексте. Особо, – попросил Бенкендорф. – Хочешь, чернилась[40], хочешь вставкой.

– Могу готическим шрифтом, – сообщил Засекин-младший. – Как в книжках. Я учился. Любопытно повторять почерка…

«Да ты и правда нам нужен», – Александр Христофорович не сказал этого вслух, но взял на заметку.

Всего работа заняла пять часов и к обеду была готова.

– Ступай вниз, – приказал Бенкендорф. – В столовую. Там вся семья. Ты же нам родственник. Вот и отобедай. От меня передай: не могу, занят, пусть пришлют наверх. – А сам с нетерпением схватился за переводы. – Или лучше пусть вообще не мешают. Ну иди, иди.

Кадет Засекин повиновался, понимая, что грозный родственник будет сыт тем, что сейчас узнает.

Александр Христофорович и правда развернул перед собой листы переводов и, сдерживая желание немедленно накинуться на них, приступил к делу с видом истинного гурмана. Слева от него лежал персидский текст. Справа русский перевод Нессельроде. Еще дальше – французский вариант. А прямо перед главой III отделения – еще непросохшие листки Засекина, щедро посыпанные речным песком, – не золотой же давать неизвестно кому!

Но, вчитавшись, Бенкендорф пожалел, что не золото. Такое следует представить высочайшим очам. Особенно с выпущенными министром иностранных дел кусками.

Итак, первое письмо шахиншаха Фехт-Али-хана[41] к британскому послу сэру Джону Макдональду.

Вы сами свидетель тому, с каким почетом и вниманием было принято его превосходительство в Тегеране. Я приказал своим министрам предупреждать его малейшие желания. Но неуступчивость господина Грибоедова, его стремление добиться выдачи всех армян, ставших некогда пленниками Каджарской династии[42] и даже очутившихся в наших гаремах евнухами и наложницами, возбудили жителей столицы против него.

Предначертания Неба неотвратимы, никому не дано избежать своей судьбы. Посланник преступил черту благоразумия, укрыв у себя евнуха нашего гарема Хаджу Мирзу, который желал возвратиться на родину. Здесь он жил в почете и богатстве, давно отрекшись и от своего народа, и от своей веры. Что ждало его в Эривани? Но мы руководствовались всегда уважением к великой державе, которую представлял генерал Грибоедов. Ни один из пашей не выказал посланнику ни малейшего неуважения. Все мы терпеливо сносили глумление освобожденных армян над магометанской верой, столь частое в их речах и поступках. Причиной беды были жители города, оказавшиеся не в состоянии владеть собою. В шестой день месяца шаабана они ворвались в дом, где жил посланник, и убили его.

Несчастье, постигшее нас, не имеет иного корня, кроме стечения ужасных обстоятельств. При всех трудностях британский двор давал нам наилучшие советы. Мы уповаем на вашу мудрость и просим вас наставить наших дипломатов, что теперь следует делать, чтобы меч великой державы не обрушился бы на наши головы и государство, без того шаткое, не было сокрушено новым ударом».

Александр Христофорович задумался. Смысл сказанного как будто ясен. Мы ни в чем не виноваты. Посланник сам своей непреклонностью дразнил горожан. И додразнился. Спасите нас советом, если еще что-то можно сделать.

Примерно это же было написано русскому двору. Но едва не месяц спустя. Советовались, значит. Мы бы раньше узнали о случившемся от тех же англичан, если бы Паскевич через границу не перехватил слух благодаря лазутчикам и не послал в Петербург гонца, добавив от себя, что на всех базарах люди говорят об эмиссарах белых шайтанов-инглизов и винят во всем случившемся Иблиса – дьявола по-ихнему. Значит, убийство для самих персов – большая загадка.

Что же выпущено в письме? Переводчик сделал сноску, выделив красивым, почти печатным шрифтом, да не под готику, а под арабскую вязь. «Нет, молодец парень, мы его точно возьмем».

Вот это уже ближе к истине. Александр Христофорович растер лицо ладонями. «Не по своему желанию… А по чьему?» Грибоедов жаловался Паскевичу на высокомерие персов. Что-то не видно. Не письмо – ковер-Хорасан. Испугались?

Он бы мог многое сказать об умиротворяющем влиянии англичан на аппетиты России на переговорах в Туркманчае. Паскевич писал. И почему все уверены, будто мы спим и видим, как посадить себе на шею кучу голодных оборванцев, расселившихся по неудобопроходимой земле?

В кабинете Бенкендорфа помимо дежурного портрета государя над столом – за спиной у хозяина, лицом к посетителям – висел еще и портрет покойной вдовствующей императрицы Марии Федоровны[43]. Совсем молодой. Шурка ее такой и не помнил. С высокой прической пудреных волос, перьями в алмазном эгрете и с большим зеленым бантом на груди розово-бурого платья. Неожиданные в прошлом веке случались сочетания цветов!

Круглолицая в круглой же раме царица взирала на воспитанника с неизменным благоволением. Сколько она для него сделала! Скольким он ей обязан! Вот даже Фалем. Именно ее старания подняли сына покойной подруги на генеральскую высоту. Она навешала на его грудь половину наград. И вот теперь ушла. Скучал ли Бенкендорф по ней? Да, безусловно. Давно потеряв мать, привык видеть в покровительнице ее замену. Когда-то Мария Федоровна твердо сказала, что он будет государственным человеком. Шурка не поверил. Теперь задавался вопросом: не она ли по собственному желанию закинула его так высоко? А что если он не годится?