Её зовут Зоя, она младше его на два года, и у неё удивительного цвета глаза.

Она прислала ему телеграмму, она ждёт.

И что же, он к ней поедет?

Ну конечно, поедет! Да, в Москву, ведь она ждёт!

Нужно купить билет и продать квартиру, потому что ему понадобятся деньги. Ещё уволиться и сообщить родителям, но прежде всего позвонить.

Найдя в записной книжке номер, он бросился к телефону, но тут же замер на месте.

Телефон зазвонил. Он не отключил его.

Одно из двух: или это звонят с работы, или события опережают его решения. Он колебался, отвечать ему или нет. Между тем звонки смолкли.

Помедлив немного, Георгий снял трубку и набрал номер.

“Вы позвонили по номеру сто семьдесят два семьдесят восемь двадцать шесть”,– ответил ему ласковый женский голос.– “Оставьте ваше сообщение после сигнала. Спасибо”.

– Я всё помню,– пересиливая дрожь волнения, сказал он.– Ты поступила правильно. Я еду.

И едва положив трубку, он понял, что свалял дурака, и может быть, уже теперь всё испортил. Не так это нужно было сказать, не то! Он выставил себя идиотом, и ничего уже не поправишь, с плёнки автоответчика уже ничего не сотрёшь!

Он был в ужасе.

Ничего не исправить, и всё теперь будет происходить в его жизни набело, без черновиков.

Но ведь он же не знал, что попадёт на автоответчик!

Нужно позвонить ей снова и объяснить, сказать всё по-другому. Найти те единственные слова, как нашла их она.

– Я люблю тебя!

Снова не то! Не говорят об этом по телефону вот так, в порядке сообщения. Это похоже даже на хулиганство. Он мог обидеть её этим.

И он набирает её номер снова.

– Я хотел сказать, что люблю тебя. Извини, что сказал тебе это так. Я немедленно еду.

И опять не то! “Я немедленно еду”, как будто что-то стряслось, ужасное что-то. Нет, не так!

– Я приеду, ты будешь меня ждать?

Да нет же! Зачем этот дурацкий вопрос, если она и так уже написала, что ждёт!

– Это снова я. Прости, что никак не могу найти слова, чтобы высказать то, что хочу сказать тебе…

Он снова и снова набирал номер и уже не говорил ничего, только слушал её голос, который казался ему незнакомым, но был таким близким, таким любимым и ласковым.

И может быть, даже к лучшему, что он говорит с ней вот так, через автоответчик, ведь иначе он непременно сбился бы и пролепетал какую-нибудь чушь.

А теперь в путь. Всё равно, куда, в путь!

Пора действовать, жить, и выйти, наконец, из дома, пусть не позавтракав, и не хочется есть. Он сделал то, что должен был сделать, и всё начнётся теперь.

Только теперь всё начинается. В путь!

Он быстро оделся, не раздумывая как обычно, что надеть – погода не менялась уже несколько дней,– и вышел из дома.

Не зная ещё, куда пойдёт, он подошёл к кучке людей, терпеливо ожидавших троллейбус на остановке. Он смотрел на них, и ему было радостно от того, что его нет с ними больше, что его ждёт новая, и неведомая ещё жизнь, сулящая столько открытий, и он знает об этом, а они нет. Ну что ждёт этих людей сегодня, завтра, через неделю? Только что этот троллейбус, который каждое утро перевозит их из одного места в другое, чтобы вечером вернуть их обратно.

А ему не нужно этого больше, и этот троллейбус не нужен.

День обещает быть ладным, и хорошо, легко на душе.

Конечно же, страшно вот так всё бросить и, сорвавшись с места, ехать куда-то в полную неизвестность, должно быть страшно, но почему-то не страшно.

Может быть, будет страшно потом.

Он закурил и направился к Хлебному озеру, просто так.

Вот так же, запросто и без всякой цели гуляли они тогда.

Ветхое здание, крыши в восточном стиле, бывшее японское консульство. Они стояли, смотрели на него, и он рассказывал ей что-то… Что он рассказывал ей? О чём они говорили тогда… Она спросила его, почему озеро называется Хлебным, а он не знал. Он и теперь этого не знает. Подул ветерок, и вода подёрнулась рябью, стало прохладно, хотя было лето, но это обычное дело – в самый разгар жары вдруг повеет холодным ветерком с моря, и ты зябко ежишься. Она удивилась этому, а он объяснил, что здесь всегда так. И погода может измениться несколько раз за день. Есть даже поговорка такая: “Вам не нравится калининградская погода? Тогда подождите пятнадцать минут”. Всё непостоянно и переменчиво, и только жизнь как будто застыла на месте, и если она меняется, то разом и страшно, как тогда, в сорок пятом, когда английская авиация почти полностью стёрла город с лица земли. Впрочем, на этих улицах бомбы не падали, и всё осталось как было. Вот только нет больше японского консульства, зато на том берегу озера появилось консульство польское – массивные, несуразные постройки, целое подворье.

Улица Закавказская – каких только улиц нет в этом городе – вся география не существующей уже империи, огромной страны, некогда великой, от которой остался этот островок на Балтийском море, окружённый границами, оторванный от большой земли. Здесь так и говорят: “Поеду в Россию. Вернулся из России”.

Россия… Интересно, какая она?

Ведь он никогда не видел её…

И этот город, прекрасный, навсегда любимый, его родной город! – который ему предстоит покинуть, может быть, навсегда.

Порождение европейских войн, игрушка для великих армий, всегда и всецело подвластный своему року… Эти двухэтажные домики с черепичными крышами и потемневшим от времени кирпичом дымоходов, эти крошечные садики с цветочными клумбами и собаки, что нежатся посреди тротуара на солнце и лишь время от времени лениво гавкают, едва подняв голову от асфальта. Эти люди, с которыми он не знаком, но как будто знает каждого.

И запах дыма, такой знакомый, весенний – где-то жгут прошлогодние листья и прелую сухую траву…

Улица Кутузова, здесь дома понаряднее, и у каждого своя история, только кто бы её знал… Родной город? А что он знает о нём? Она спросила его, почему Хлебное озеро называется так, и он не нашёлся ответить. Да, но каждый из этих домов на этой странной улице без магазинов и ресторанов, и без киосков даже, каждый из них его старый и добрый друг, которого он знает всю жизнь, знает столько же, сколько себя самого, и как будто они и есть он, а он как будто и есть они. Вот странный причудливый дом с башенкой, его любимый. Раньше в нём был детский сад, с радостным гамом носились дети. Теперь здесь греческое консульство, и тишина.

А вон тот дом называют “особняк Штирлица”. Будто бы в фильме был снят именно он.

Эта улица, его улица, сохранилась даже после той страшной бомбёжки. Есть как бы два города – старый Кёнигсберг и новый Калининград – унылая застройка советской эпохи, с “хрущёвками” и прочей дрянью, и только кое-где местами вдруг посреди этих “хрущёвок” оказывается старинной постройки дом или два дома, или почти целая улица. Вот тогда-то и понимаешь, в каком городе ты живёшь.

А город – это его жители. Те, кто когда-то здесь жил, и те, кто живут теперь. И ничто не уходит, не исчезает, и разрушенный город стал невидимым, но он здесь, и его прежние жители ходят среди прохожих, вторгаясь в их жизнь, подстерегая на каждом шагу, как роковой срок или призрак из древней легенды, и нет защиты…

На перекрёстке Георгий свернул направо, в сторону трамвайный путей, отметив про себя, что повторяет маршрут, которым они шли тогда, с Зоей.

Дома вокруг стали выше, вот уже впереди зеленоватый шпиль кирхи святой Луизы и вековые деревья парка, и зелёный островок посреди улицы, выложенный каменной кладкой, как живой монумент. Машины дребезжат на брусчатке, и всё это так знакомо, как будто и не может быть никак иначе, а только так, и всегда.

Но нет. Нет же!

Он уже знал, куда пойдёт дальше – туда, где они гуляли с ней вместе, и всё окончательно прояснится, хотя, кажется, и так уже всё ясно.

Но странное дело – он то порывался рассказать о свершившемся всем, городу, этим людям на улицах, то вдруг ему снова становилось радостно от того, что только он один знает. И даже его соседи, до этого дня знавшие о нём всё, не догадываются и даже не подозревают о том, что скоро, совсем скоро у них будет другой сосед.