Сад Эпикура отличался от других школ важными особенностями. Поскольку только сам человек мог решить, «излечился» он или нет, атмосфера была неконкурентной, и студенты оценивали себя сами. И школа Эпикура активно создавала сообщество иного типа: Сад был единственной школой, куда принимали не греков, рабов и женщин (в том числе гетер, или профессиональных куртизанок). Вход был свободный. Отмечая, что на протяжении большей части истории человечества образование было привилегией, разграничиваемой по классам, Ричард В. Хиблер пишет:
В Саду не было ничего традиционного для большинства школ того времени. Например, приветствовался любой человек, проявивший рвение к тому, чтобы научиться жить в атмосфере утонченных удовольствий. Братство было открыто для всех полов, национальностей и рас; богатые и бедные сидели бок о бок с «варварами», к которым относились рабы и не греки. Женщины, открыто щеголявшие тем, что когда-то были проститутками, приходили и присоединялись к мужчинам всех возрастов в поисках эпикурейского счастья.
Это тем более важно, если учесть, что ученики школы не были в изоляции. Они сбежали из города, но не от других людей – сама дружба была предметом изучения, требованием для того вида счастья, которому учили в школе.
Эпикур не был ни первым, ни последним, кто искал убежище в деревне. Действительно, эпикурейская программа – когда группа людей выращивает овощи и сосредоточена на отдыхе, наводящем на мысли о Востоке, – многим из нас покажется знакомой. Хотя подобные эксперименты повторялись не раз на протяжении истории, Сад Эпикура больше всего напоминает мне коммуны 1960-х годов, когда тысячи людей решили отказаться от современного стиля жизни и попытаться быть свободными. Конечно, пламя этого движения вспыхнуло ярче и горело не так долго, если сравнивать со школой Эпикура. Но в те дни, когда я была охвачена желанием перебраться в горы Санта-Круз и выбросить телефон в океан в Сан-Грегорио, – не особенно задумываясь о реальности этого, – я считала разные судьбы коммун 1960-х особенно поучительными.
Во-первых, если обратиться к относительно недавней версии этого эксперимента, коммуны иллюстрируют проблемы с любым воображаемым побегом от СМИ и влияния капиталистического общества, включая роль привилегий. Во-вторых, они показывают, как легко воображаемый аполитичный «чистый лист» приводит к технократическому решению, в котором дизайн заменил политику, по иронии предвещая либертарианские мечты магнатов технологий Кремниевой долины. Наконец, их желание порвать с обществом и СМИ – исходя из чувств, которым я могу симпатизировать, – в конечном счете напоминает не только о невозможности такого разрыва, но и об ответственности перед тем же обществом. Это напоминание открывает путь к форме политического отказа, уходящего не в пространство, а в сознание.
Сейчас многое кажется никуда не годным, но некоторые скажут, что ушедшие 1960-е были еще хуже: Никсон был президентом, война во Вьетнаме была в разгаре, Мартин Лютер Кинг-младший и Роберт Кеннеди убиты, а невооруженные протестующие студенты расстреляны в штате Кент. Признаки экологического разрушения накапливались, и крупномасштабные городские проекты редевелопмента и автострады разрушали структуру «испорченных» этнических кварталов. В то же время успешной считалась жизнь в белом пригороде, в доме с гаражом на две машины. Для молодых людей это выглядело притворством, и они были готовы пуститься в бегство.
В период с 1965 по 1970 год по всей стране сформировалось более тысячи общинных групп. Писатель Роберт Урие, посетивший пятьдесят американских «экспериментальных коммун» между 1968 и 1970 годами, описал это движение как «инстинктивную реакцию поколения», которое не видело другого способа сопротивляться:
Стране, которая, казалось бы, укоренилась в своих интересах, была неспособна к изменениям и не замечала опасности внутри себя, они сказали: «Пошла ты на…» – и ушли. Если бы города были необитаемыми, а пригороды – пластиковыми, им все равно пришлось бы где-то жить. Если дух человеческого сообщества и культура умерли в городской Америке, им пришлось бы создавать свои собственные.
Бежавшие в коммуны приняли антиисторический взгляд на время; согласно Урие, коммуны относительно мало знали об истории утопических экспериментов – возможно, даже о Саде Эпикура. Но этого, пожалуй, и следовало ожидать от тех, кто отчаянно ищет полного разрыва со всем окружением. Урие пишет, что беглецы «не успели оценить исторические параллели или тщательно построить планы на будущее… Их бегство было безрассудным». В конце концов, это были не 1960-е; это была эпоха Водолея, выход из времени и шанс начать все с нуля:
Где-то на исторической линии цивилизация сделала ошибочный поворот, который привел в тупик. Единственный путь, который открылся им, подсказывал, что нужно бросить учебу и вернуться к началу, к первоисточнику сознания, истинной основе культуры: земле.
В своем описании коммуны Дроп-Сити в книге с таким же названием резидент Дроп-Сити Питер Рэббит приводит общий план: «Приготовь немного хлеба, купи участок земли, сделай землю свободной и начни восстановление экономической, социальной и духовной структуры снизу вверх». Однако он добавляет, что «никто из них не догадывался, что они этим занимаются… Мы просто думали, что бросаем учебу».
Некоторые коммуны, которые посетил Урие во время своего тура, сохраняли жизнеспособность на протяжении нескольких лет и более; другие, о которых он слышал, развалились к тому времени, когда он прибыл. В старом курортном отеле в Катскилл Урие нашел всего двух человек, и те собирались уходить. В одной из спален он обнаружил матрас, ящик, огрызок свечи и несколько тараканов в пепельнице. «Они сожгли всю свою мебель и выкурили остатки травы. На стене послание маркером – эпитафия несуществующего сообщества: ПЕРЕМЕНЫ НАВСЕГДА».
Общим для коммун был поиск «хорошей жизни», опыт сообщества, противопоставленного конкурентной и эксплуататорской системе, которую они отвергли. Вначале некоторые были вдохновлены идеями современного анархизма, изложенными в книге Пола Гудмана «Взросление абсурда: проблемы молодежи в организованной системе». В ней Гудман предложил заменить капиталистические структуры децентрализованной сетью индивидуальных сообществ, разумно использующих новые технологии и поддерживающих себя плодами надомного производства.
Понятно, что в Америке 1960-х это оказалось гораздо легче сказать, чем сделать, и у большинства общин сложились неприятные отношения с капиталистическим окружением. В конце концов, надо было выплачивать ипотеку и растить детей, а большинство коммун не могло и себя пропитанием обеспечить. Даже если они были за чертой города, то все еще находились в Америке. Чтобы справиться, многим участникам пришлось продолжать работать на прежнем месте, а некоторые коммуны полагались на социальное обеспечение. Эклектичное меню в High Ridge Farm в Орегоне иллюстрировало эту разнообразную потребительскую корзину. Среди множества банок с домашними заготовками, по словам Урие, встречались дорогие продукты из магазинов органической еды и товары, подаренные Министерством сельского хозяйства США (например, сыры). Наряду с «экзотическими салатами с брюссельской капустой и кольраби у них был фарш или карри из индейки, пожертвованные в последний День благодарения Департаментом социального обеспечения».
Как бы ни хотелось им порвать с капиталистическим обществом, ускользнув от него, они ощущали на себе его влияние как неизлечимую болезнь. Описывая в 1971 году дом-коммуну в Филадельфии, Майкл Вайс говорит, что все восемь членов группы были «более или менее антикапиталистами» и надеялись, что коммуна предложит альтернативу в виде равного распределения богатства. Но поскольку вклад некоторых членов намного превосходил вклад остальных, они согласились на компромисс: каждый человек должен был вносить в домовой фонд только половину своих доходов. Но даже с учетом этого, пишет Вайс, для всех разговоров о деньгах характерны «самозащита, самоуправство, неопытность в дележе и страх поступиться привычными удобствами и удовольствиями ради групповых интересов». В общине первый же «денежный кризис» заканчивается не дефицитом, а обидой, когда один из более богатых членов возвращается домой в пальто за шестьдесят долларов. Пальто становится причиной продолжительного митинга на тему классового сознания, который, как и многие другие, случавшиеся в Living Together, не приводит ни к какому решению.
