Для Сурьмы живые локомотивы не были бездушными машинами, но и причислить их к определённой разумной форме жизни – например, к животным – не получалось, поэтому она звала каждого из них «не-зверь».

– Ну так как насчёт того, чтобы ответить на вопрос, заданный мною едва ли не вчера? – поинтересовалась Сурьма, приоткрыв один глаз.

– Ты работай. Не буду отвлекать байками, – ответил Никель.

– Я и работаю. В резонанс вошла. Пока разогреваю не-зверя, моего внимания хватит и на тебя. Что ты чувствуешь, когда ты с ней?

Никель ненадолго задумался.

– Как будто моё сердце – не сердце вовсе, а бокал игристого, – наконец сказал он.

– Шипит и пузырится?

– Вроде того. От этого радостно и немного щекотно. И дух захватывает. И петь хочется. Тебе ведь знакомо это чувство?

– Знакомо… – Сурьма мечтательно улыбнулась. – Ты очень верно сравнил с игристым! Всё так: и это приятное покалывание, и искры чистого восторга. Именно это я и ощущаю, когда резонирую с паровозами.

– Э-э-э, – недоумённо протянул Никель, – вообще-то я имел в виду твоего жениха…

– Ах, да! – очередь краснеть дошла теперь и до сестры. – Да. Астата, да. Конечно.

– Раз сама влюблена, должна и меня понять, – подмигнул ей брат, – и прикрыть.

Сурьма вздохнула, глянула на него с укором: опять, мол, за своё.

– В отличие от тебя, Ник, я помолвлена с мужчиной своего круга и голову никому не морочу! А ты только разобьёшь нашей маленькой горничной сердце, и она в отместку выболтает кому-нибудь о… Ну, сам знаешь, о наших семейных делах. Матушка с ума сойдёт, если всё откроется!

– Ох, не начинай, пожалуйста! Сердец я никому разбивать не собираюсь, и никто с ума сходить не будет, потому что ничего никуда не всплывёт!

– Тогда прекрати этот дурацкий роман, пока всё не зашло слишком далеко!

– Да как же ты понять не можешь, Сурьма…

– Я всю жизнь Сурьма! – перебила девушка, и в её волосах вспыхнула искра статического электричества.

Близнецы уставились друг на друга в молчаливом противоборстве, будто мерились силой взглядов, как мужчины за барными столами меряются силой рук. Сурьма была натурой более страстной, и сейчас в её глазах плескалось негодование едва ли не в высшей своей степени. Никель отвечал ей взглядом спокойным и добрым, но было ясно: он не уступит и всё равно сделает по-своему.

– Я в любом случае уйду сегодня вечером, но без твоей помощи матушкиных нервов точно не избежать.

– Ладно, – нехотя уступила сестра, – так уж и быть, прикрою. Только возвращайся пораньше, пока мами не отправила отца разыскивать тебя по всем кабакам. Навели в прошлый раз шуму, я еле отолгалась за тебя. Больше не буду, так и знай!

– Ты ж моя спасительница! Маленький грозный амур, самоотверженно охраняющий покой и тайны двоих любовников!

– Отстань, Ник, аж тошно! – скривилась Сурьма. – И я по-прежнему не одобряю ваши шашни! А мать вообще удар хватит, если она о них узнает!

– Ей для удара достаточно будет и твоего лексикона, юная госпожа! Только представь, чего от тебя может понахвататься младшая сестрёнка!

– Пффф, – Сурьма закатила глаза, – ничего Таллия не понахватается. Я ж не дура! Знаю, как нужно разговаривать дома, а как можно в мастерских. Или предлагаешь мне с бригадой технециев цитатами из высокой поэзии изъясняться?

– Я б на это посмотрел! – прыснул Никель.

– Всё, не-зверь готов, давай работать, – закончила препирательства Сурьма. – Ты взял технический лист, «О, Даддон! Мой советчик, честь моя!»[3]?

В паровозные мастерские небольшого городка Крезола живые локомотивы попадали нечасто, поэтому для Сурьмы было настоящим праздником использовать способности пробуждающего по прямому назначению, а не для работы диагноста – прозвучивания деталей в поисках усталостных трещин и прочих дефектов.

С машинами девушка ладила не в пример лучше, чем с людьми. Живые паровозы – эти огромные, древние, «чудовищно прекрасные не-звери» будто бы знали все её тайны, о которых она любила молчать. Никто не умел слушать молчание и молчать в унисон так, как живые паровозы! И блаженная дрожь пробегала по коже Сурьмы, когда железный пародышащий гигант откликался на её прикосновение доверчивым мурлыканьем.

Каждый из не-зверей появился на свет раньше неё, каждый был её старше и словно мудрее, каждый хранил память о былых временах.

О временах, что были до войны, когда мастер Полоний, сам очень сильный пробуждающий, изобрёл эти чудесные пластины – первое сердце для первого в мире живого паровоза – своей «Ртути».

О временах, когда живых паровозов стало так много, что пришлось открыть набор на курсы пробуждающих при институте, а потом и четырёхлетнее обучение с дипломом о высшем образовании.

О временах, когда старый монарх настолько сдал умом, что послушал приближённого к себе лидера религиозной секты и объявил паровозы с пластинами Полония «дьявольскими механизмами», запретив их использование…

И о том, как их, молчаливых гигантов, свозили на далёкие кладбища поездов, оставляя на растерзание непогоде и ржавчине, живые паровозы тоже помнили.

А потом грянула война, которую страна проиграла, потеряв основные месторождения угля, и новый правитель, занявший престол, распорядился вернуть в эксплуатацию локомотивы Полония.

Озябшие, оклеветанные, загнанные на задворки истории, увечные механизмы, немёртвые короли железных дорог, возвращались к жизни. Транспортные и ремонтные компании отыскивали их среди груд металлолома, восстанавливали и пускали по маршрутам.

Но новых «чудовищно прекрасных не-зверей» больше не рождалось: мастер Полоний вместе с научной экспедицией сгинул где-то в северных ущельях, в самом дальнем конце страны, незадолго до начала гонений, так никому и не доверив секрет создания своих пластин. Экспедицию не нашли, хоть и прочесали северные горы вдоль и поперёк. «Ртуть» словно испарилась, унеся в небытие и Полония, и все его записи.

[1] Шуровка – широкое топочное отверстие в торцевой части котла для заброски в топку угля либо другого твёрдого топлива

[2] Жупел – горящая сера или горящая смола

[3] Цитата из стихотворения Уильяма Вордсворта «Прощальный сонет Реке Даддон», перевод И. З. Фрадкина

– Я заплачу́ вдвое больше! – облокотившийся на стойку рецепции мужчина нервничал, но голос не повышал: в нежно-кремовом, украшенном мелкими розочками холле дома престарелых в предместьях Дивинила его и так было отлично слышно.

– Господин Висмут, наш пансионат не сможет более оказывать услуги вашему батюшке.

– Но я запла…

– Нет, господин Висмут. Договор расторгнут в одностороннем порядке без возможности восстановления.

– А если…

– Нет, господин Висмут! – ни один мускул на лице медсестры не дрогнул: несмотря на накаляющуюся атмосферу, девушка продолжала дежурно улыбаться, словно приклеила эту улыбку на своё лицо, вырезав её из рекламного буклета дантиста.

Мужчина сжал челюсти и, впившись в неё взглядом, сделал глубокий вдох.

– Может быть, моего отца согласится взять другой пансионат? – тихо спросил он. – Если ваше руководство походатайствует…

Медсестра, продолжая улыбаться, отрицательно покачала головой.

– А если предоставит ему рекомендации?

– Не предоставит.

– Проклятье! – Висмут с досадой треснул ладонью по стойке. – Он всё-таки бывший мэр Дивинила!

– И если бы это можно было скрыть, были бы шансы найти ему местечко, – всё с тем же дежурным оскалом сообщила медсестра.

Висмут бросил на неё тягостный взгляд:

– Ну хоть сиделку тогда порекомендуйте.

– Сиделки тоже о нём наслышаны, – беспощадно отчеканила девушка.

Висмут нервно прошёлся по небольшому холлу взад-вперёд, размышляя. Кондитерский запах кустистых розочек в вазонах липкой патокой забивал горло и ноздри.