«Посмотрит или не посмотрит на мое окно?.. Ура! Посмотрела!»

Даже отец с его категоричностью не смог не пустить меня в школу. С немного кружащейся головой и легкой тошнотой я вышел за ворота. Сбив навернувшуюся слезу, увидел Яковлеву. Она замедлила шаг, и мы встретились.

– Что у тебя было? – спросила Яковлева.

– Да так! Пустяк! – небрежно, как герои в кино, махнул я рукой.

– Недавно упала моя мама, так почку зашибла. Хотели в город в больницу везти, да она отказалась.

– Почему отказалась?

– Говорит, вы без меня не проживете и дня.

– Почему?

– Кормить, говорит, кто вас будет? Кто корову подоит? Кто Борьку накормит?

– Никто не умеет?

– Все умеют. Да ей кажется, что никто так хорошо не сделает, как она сама.

– Наша мама такая же, – вспомнил и я свою маму.

Собирать в дальнюю дорогу – хлопотно, а в другую жизнь, неизвестную и таинственную, – и хлопотно, и грустно, и тревожно.

Мама с Лидой с раннего утра на кухне. Жарко пылает большая русская печь. Там запекаются нога поросенка и гусь. Сестра крутит на мясорубке фарш для колбас. Она постоянно откидывает со лба прядь волос, попутно вытирает рукавом капельки пота.

Отец, заложив ногу за ногу, курит на табурете у двери и косо поглядывает на хозяек. Он, против обыкновения, молчалив, но заметно, как ему хочется что-то «свое» сказать.

– Чесноком нашпиговали ногу? – наконец, спросил он.

– Валера не хочет с чесноком, – ответила мама.

Отец криво усмехнулся, но промолчал.

– Может, чемодан хороший ему купить? В сумке все перемнется. – Мама сказала, не надеясь на ответное согласие отца.

И он ответил:

– С простым будет стыдно артисту, а из крокодиловой кожи здесь не купить.

Помолчав, помусолив дешевенькую сигарету, продолжил разговор-сомнение.

– За деньги на билет до Москвы и назад мы бы поменяли шифер на крыше. Еще бы и осталось.

– Так тоже нельзя жить, – сказала мама. – Деньги нужны, но и о деле надо думать. С чем черт не шутит, авось и нам повезет.

– Он шутить любит… Пошутит над нами, дураками, а потом будет смеяться, схватившись за животик.

– Все говорят, – в голосе мамы нотки стали, – у него талант.

Это у меня. Я сижу и, не ввязываясь в разговор, отбираю учебники. Их уже неподъемная стопка.

– Дай-то Бог нашему теляти да вовка зъисты! – отец щелчком откинул к печи окурок.

– Галина Дмитриевна говорит, что поступят они. Она сама там училась.

– Твоя Галина Дмитриевна уже не помнит, где и когда училась. Сейчас во всем нужны деньги, бабки по-новому! Окороком из поросячьей ноги без чеснока не пробьешь себе дороги в большое искусство, да и в маленькое не пустят с таким подношением.

– Хотя бы попробовать, – чувствую, как тускнет голос мамы.

– Одна попробовала и семерых родила.

– Грамот сколько у них! На улице узнают! – защищала мама мою честь и выбор дороги жизни.

– Узнают… Узнают у нас плюгавенького певчишку, и ни в зуб ногой о Шаляпине или Козловском. Одним словом, культура Запупеновского уезда.

Отец при своем простецком крестьянском происхождении любил слушать Шаляпина, Козловского, Нежданову, Вяльцеву… Для этого он при нашей-то бедности купил проигрыватель и собрал кучу пластинок. Нечасто, но ставил пластинку и, глубоко задумавшись, слушал, шевеля беззвучно обветренными губами. Особенно он любил «Дубинушку» Шаляпина и не мог сдержать своего восторга от песни. Он ерзал на жестком табурете, крутился, хватался за сигарету и, не раскурив ее, выбрасывал, размятую в грубой ладони. Когда же Козловский пел: «Дивлюсь я на небо…», или «Чорнії брови, карії очі…», или «Нiч яка мiсячна, зоряна, ясная! Видно, хоч голки збирай…», – отец бледнел, нервно тер руки, ломал пальцы…

Ехали поступать в Москву в какое-нибудь театральное училище или во ВГИК. Во ВГИК в случае, если не получится с театром. Это по настойчивому совету Галины Дмитриевны, нашей заведующей сельским клубом. Она и письмо с нашими характеристиками написала.

– Сдайте под роспись секретарю приемной комиссии, – наставляла она, передавая пакет в руки Яковлевой. – Пусть присвоят номер и вам сообщат. В мое время был там преподаватель Земняков Павел Максимович, руководитель моей группы, передайте ему мою благодарность и, если спросит, как сложилась моя судьба, скажите – удачно. Я на своем месте. Несу в массы культуру. Готовлю новую смену талантов. Одна моя воспитанница в Институт культуры поступила. Скажите, что моя просьба с рекомендациями в секретариате. Надеюсь, он помнит меня и вам поможет.

Рассовав сумки по полкам купе, мы с Яковлевой уселись на лавку рядышком.

– Уф! – выдохнула Яковлева и посмотрела на меня. Как-то странно посмотрела. С прицелом на будущее, что ли. Зная свои недостатки, я перевел этот взгляд так: «И что, мне теперь с этим рыжим до конца жизни?»

В ответ я только глупо улыбнулся: «Судьба!»

– У тебя есть что надеть на второй тур? – спросила Яковлева, разглядывая меня, как под микроскопом ученый рассматривает букашку.

– Н-нет. Только то, что на мне. Еще свитер, если будет холодно.

– Монолог не забыл? Галина Дмитриевна сказала, что надо постоянно его повторять, находя каждый раз новые оттенки.

«Какие тут оттенки, если я забыл даже то, что знал?! Не до того было. Помогал до отъезда отцу косить и копнить сено, перевозить под крышу сарая. Намахаешься, набросаешься за день так, что рук не поднять. Языком и то трудно шевелить! Монолог…»

– Я выучила еще монолог Заречной. На всякий случай. Там бывает, что просят, когда понравится артист, прочесть что-нибудь еще. Я и свои стихи подготовила.

– Ты? Стихи пишешь? – мои глаза были больше блюдца.

– А что тут такого? – тряхнула плечиком Яковлева. – Я давно их пишу. С третьего класса.

– С третьего? – Я попытался припомнить, какая она была в третьем классе, и прыснул со смеху. Это Яковлевой не понравилось.

– Глупо смеяться! – сказала она и отвернулась к окошку.

За окном было пространство. За разговорами мы и не заметили, что катим по этому пространству с полями и редкими перелесками. Много солнца. Высоко по небу плывут серенькие ребристые облачка. Там же, в вышине, летчик на самолете, как пахарь на ниве, провел длинную и ровную, только белую, борозду.

«Мама хотела, чтобы я был летчиком, – вспомнилась мама и ее грустные глаза при расставании. – Может, так и будет. Дадут от ворот поворот, и кувыркайся, как хочешь».

В Тайшете в купе подсели две тетки. Они были в черных платках и почти не разговаривали. Скажет одна, отзовется другая, и долгое молчание.

– Занавески надо бы Надьке отдать, – сказала та, что постарше, у которой железные зубы.

– А, – с досадой отмахнулась другая, – кому нужно это старье!

Старшая не согласилась.

– Дык в прошлом годе он их купил. Совсем не старые оне.

– Разберутся с этим без нас!

– Кода живой был, никто не приезжал, а тута, как воронье, налетели.

Яковлева мотнула мне головой, и мы вышли в коридор.

– С похорон едут, – тихо сказала она мне и с опаской посмотрела на дверь купе. – Не повезет нам с поступлением.

– Почему? – удивился я. – Каждый день кто-нибудь умирает, так что, теперь всем на неудачу?

– Не всем, а тем, кто встречает покойника, – прошептала Яковлева, поглядывая на дверь.

– Они же не везут покойника, – не понимал я.

– Почти то же. Едут с похорон. И дух его с ними.

– Чей? – и я с опаской посмотрел на дверь.

– Чей, чей?! Покойника! Сорок дней он будет с ними.

– В нашем купе?

До глубокой ночи я сидел на откидном стульчике в коридоре. Хотелось есть, и я не знал, как лучше это сделать.

Вышла Яковлева переодетая в легкий шелковый халатик. Тонкую ее талию перетягивал голубой поясок. Из-под халатика выглядывали стройные и сильные ноги. Темно-коричневый загар подчеркивал силу и красоту их.

– Наташка, – сказал я и облизнул сухие губы, – поесть бы чего. У меня поросенок и гусь.

– Иди и ешь. Они спят.