А недавно полез я в интернет на какую-то барахолку. Уже не помню, что искал, но кликнул случайно на ссылку. А там – марки! Олимпиада–80, 50 лет СССР, Чебурашка с Геной. Целый ворох чьей-то пионерской коллекции. И среди разноцветных кусочков бумаги мне сразу же бросилась в глаза одна из моих детских марок. Из раздела «разное». Абстракция в духе советского абстракционизма. Она была большая, коричневая, с золотыми серпами и молотами поверх росчерков разнообразных линий. Из-за серпов выглядывали колосья, хлопок, краешек земного шара.

На самом деле оказалось, что их целая серия. Синие, красные, сиреневые. Рисунок был одинаковый, а вот фон – разный.

Вся коллекция стоила каких-то смешных денег. То есть я даже не задумался. Купил и всё тут. Пошёл в книжный магазин, приобрёл дорогущий альбом в кожаной обложке. Едва дождался, пока по почте придут Мои заказанные марки.

Принёс домой, достал с полки альбом, раскрыл его на первой странице. Аккуратно надорвал присланный конверт. Выбрал из кучки и поместил на своё место ту самую коричневую марку.

И было мне счастье.

Корпуса заброшенных заводов в центре столицы похожи на туши убитых метеором мастодонтов. Они проиграли в эволюционной борьбе и теперь в их серых бетонных скелетах заводятся казино, мебельные и бесконечные кофейни. Иногда там появляется что-то интересное вроде пейнтбольного клуба или курсов сражения на двуручных мечах, и тогда мы с Соней едем к очередной разваливающейся от времени проходной.

А там – крутые лестницы, засыпанные бетонной крошкой. Разрисованные граффити стены. Нагромождения каких-то титанических станков, укрытых металлической сеткой. От кого? Кому понадобятся эти проржавевшие насквозь останки. У какого сумасшедшего великана достанет сил поднять и уволочь прочь многотонные махины?

И тут же – крошечная кофейня, рассчитанная на такой же крошечный ручеёк посетителей ближайшего спортзала. Пара столиков, металлических стульчиков, яркая вывеска, подсвеченная розовым фонариком. Запахи сдобы и кофе. Надо взять себе американо, а Соньке чай с кренделем. Нам тут ещё часа три торчать, проголодается ребёнок.

– Какие люди?! – я этот удивлённый и немного нахальный голос не слышал лет десять, не меньше.

Оборачиваюсь. Так и есть. На заводском крыльце стоит изрядно растолстевший и поседевший старший лейтенант медицинской службы Артём Саненко. Тот самый Артём, с которым мы в октябре 2009-го чуть не замёрзли на полигоне Белая Лужа. Артём, который одним могучим рявком мог построить в длинную шеренгу до полусотни солдат-первогодок. От воспоминаний у меня тут же заныли пальцы. Длинными полигонными ночами в палатке, чтоб не замёрзнуть, мы играли в карты. Просто так, в бесконечного, бессонного дурака. И пальцы настолько коченели, что не слушались, не гнулись, карты падали на пол рубашками вниз. И их было очень тяжело поднимать.

А утром мы выбирались из палатки, рысцой трусили вокруг лагеря, чтоб согреться, растрясти ночное оцепенение. Потом ехали на поле, где грохотала артиллерия, лязгали траками танки и часто чавкали пулемётные очереди. В высоких кабинетах генералы чертили на картах синие и красные стрелочки, а тут, на нашем полигоне, эти стрелочки превращались в технику и подразделения живых людей. И эти люди мёрзли и мокли в грязи. И мне прилетало из тёплых кабинетов за высокий уровень заболеваемости. Я должен бы всё это предотвратить.

А ещё постоянно шёл мелкий дождь. А однажды ночью ударил морозец, и мой промокший бушлат стал похож на кирасу конкистадора. Не по внешнему виду, а по твёрдости.

– Старший лейтенант Саненко! – сдвинул брови я. – А что это вы тут делаете?

– Доктор! – Артём стиснул меня в объятиях. – Сто лет не виделись.

А рядом с ним стоит что-то ушастое, на вид – шестилетнее. Если убрать девяносто кило веса и седину – вылитая копия Артёма.

– Твой?

– Мой. Знакомься, Вадик. Это – дядя Паша. Мы с ним вместе служили.

Вадик солидно протягивает руку. Здоровается. Сонька фыркает и задирает нос.

– Вы сюда?

– Ага. Прочитали в интернете, что тут какая-то детская площадка. Батуты, лабиринты. Решили заглянуть. Не сидеть же дома.

– Мы тоже прочитали, что здесь клуб скейтбордистов и можно покататься. Вот, пришли.

– А это идея! – оживляется Артём. – Вадик, хочешь на скейт?

– Не-а, – отрицательно мотает головой копия. – На батут хочу.

И Артём, который одним матерным словом утихомиривал две роты артиллеристов, опускается перед отпрыском на корточки.

– Ну Вадик, мы с дядей Пашей много лет не виделись. Вы с Соней поиграете, покатаетесь, а мы посидим, поговорим.

– Не-а, – Вадик надувается как хомяк и смотрит на нас с вызовом.

Оборачиваемся к Соне.

– Доченька, может, ну его, этот скейт. Пойдём на батуты?

Но Соня настроилась на скейт. Тем более Вадик со своим выпендрёжем ей категорически не нравится. И двум взрослым дядькам остаётся только развести руками. Не портить же выходной детским рёвом.

– Давай хоть кофейку возьмём, посидим минут десять, поболтаем, – предлагает Артём.

– Дети, будете пирожное? – спрашиваю я.

На пирожное дети соглашаются. Артём склоняется к окошку кофейни:

– Малиново-имбирный чай с ванильным эклером.

И тут же морщится.

– Зараза, как прозвучало! Помнишь, как мы на полигоне спирт из бидона железной кружкой черпали и пили? Одна кружка на всех.

– Помню, – ухмыляюсь я. – А на третий день Сашка забыл хлеб завернуть в плёнку, и он за день зачерствел. И мы его вечером грызли.

– А теперь – ванильные эклеры, – вздыхает Саненко.

Мы усаживаем отпрысков за столик, с умилением наблюдая, как они трескают пирожные. Нам хорошо вот так сидеть, молча смотреть на детей. У взрослых, если они долго молчат, иногда возникает чувство неловкости. А у нас неловкости нет. С Артёмом никогда не было неловко. И слов не надо.

– У тебя всё хорошо, доктор?

– Ага, – киваю я. – Ушёл в частную медицину.

– Видел я. В соцсетях фотки твои смотрел.

– А ты?

– Я тоже с армией завязал. Сейчас у тестя в строительной фирме. Крыши делаем, чердаки всякие, мансарды. Женился вот. Вадик у меня. Лерка только родилась. А у тебя Соня одна?

– Одна, – улыбаюсь я. – Такая шебутная, что больше не надо. С одной еле справляемся.

– Это хорошо, что шебутная. Дети должны быть такими.

Помолчали.

– А тебе полигон иногда снится? – наконец спрашивает Артём.

– Мне медрота снится, – отвечаю я. – И как Сашка звонит, что в часть педикулёз завезли. Или что уровень гриппа растёт.

– А мне снится, что бандерлоги зенитку разобрали, а собрать не могут, – хмыкает Артём.

– Хотел бы опять в палатку на полигон? – спрашиваю я.

– Да не-е-е, – тянет Артём. – Мы, конечно, молодые были. Спирт кружками, спина не болела, спали на морозе и никаких гриппов-ангин. Теперь изменились сильно. Я вот пузо отрастил. Но назад не хочу. У меня тут сейчас Вадимка и Лера. Объект интересный к зиме надо доделать. А ты? Хочешь вернуться?

– Не знаю, – честно признаюсь я. – Тоже спина ноет. И Сонька тут у меня.

– Вот и я о том же, – кивает Артём. – Мы сильно изменились. И это, наверное, хорошо.

Он встаёт, вынимает из кармана носовой платок, вытирает моську сына, обильно испачканную сахарной пудрой и кремом.

– Па-а-ап, пошли на батуты, – тут же начинает ныть мальчишка.

Артём оглядывается на меня растерянно.

– Пойдём мы, доктор.

– Понимаю, – киваю я. – И нам тоже пора.

Мы расходимся, обещая в ближайшее время созвониться, встретиться. При этом понимая, что уже, наверное, никогда не встретимся. И не позвоним друг другу.

Мы изменились.

Соня дожёвывает ванильный эклер, делает последний глоток малиново-имбирного чая. Отряхивает руки, вытирает рот рукавом.

– Пошли, батя!

Я протягиваю ей руку.

– Как я кататься буду? У меня в животе чай булькает.

– Проблема, – соглашаюсь я. Беру её за липкую от ванильного крема руку, помогаю подняться по бетонной лестнице в зал скейтбординга.