Выходи, колдун-ведун, битися!

А кол ты змеевич, то махатися!

Негоже прятаться, не по-нашему

за кустом сидеть. Иду скашивать!

Задрожал от страха ракитовый куст, и выходит оттуда голый, тщедушный старикашка с длинной бородой, серо-зелеными запутанными волосами, в которых торчат листья да ветки. Кожа у него серая, на лице ни бровей, ни ресниц, большие зеленые глаза светятся бесовским светом, а на голове старая широкополая шляпа. Это и был Лешак.

Заметил Леший, что богатырь в руках сухоцвет Адамовый держит, а сам на шляпу его поглядывает. Разозлился нежить, осерчал и вдруг стала расти: рос, рос и достал головой до верхушек самых высоких деревьев, захохотал и зовет Евпатия биться да махаться. Пошел на Лешего Евпатий мечом булатным, но не тут-то было: колет нечистого в ноги, а меч сквозь призрачное тело проскальзывает, так что толку от этих уколов никакого. Нет, не одолеть Коловрату духа лесного!

А ворон, полюбовавшись на сие зрелище часок-другой, спокойненько так подлетает к голове Лешего, срывает своим клювом заветную шапочку да кидает ее на голову воеводушке. Как оказалась шляпа Лешего на голове богатыря, так нечистый дух уменьшаться пошел, ростом стал ниже травы, ай и вовсе в ней затерялся. Ворон же каркнул ехидно да обратно к бабе Яге направился.

Коловрат и вовсе исчез из сказки: попал он, наконец, в наш мир и в наше время. Огляделся по сторонам, никаких особых перемен в лесу тувинском не приметил. Зато хлоп-хлоп себя по бокам, а те прозрачные стали: гуляют руки по телу, сквозь плоть проскакивают. Ой не любо такое диво богатырю! Али духом бесплотным наш вояка заделался?

Но делать нечего, поплелся былинный к болотам рязанским да к кладбищам старинным. Как дорогу чуял, сам не знал, но шел правильно, путем-дорожкой прямоезжею, напролом сквозь дерева толстые и горы высокие.

Худо-бедно, но, наконец, добрался бестелесный дух Евпатия к болотам рязанским да кладбищам старинным аж на тридцать третий день. А в дороге ни есть, ни пить не хотел, всё твердил имя лошади своей да дружинушку любимую поминал.

Ну вот и болота те заповедные да кладбища жуткие, заброшенные. Кликал, кликал воеводушка дружину свою верную да кобылу Зорюшку, никто на его зов не откликнулся. Устал, лег спать под крестом могильным.

Наступила ночка темная. Зашуршали дерева, заколыхалась мурава, заморгал на небе месяц ясный, послышался гул, свист и топот копыт! Пробудился Коловрат, поднялся на ноженьки резвые, побежал в ту сторону, где шум гремит. Добежал, видит: лошадь белая скачет, а за ней сотня богатырская, и кличут они его, Евпатия. Закричал тут воевода зычным голосом:

Гой еси, моя сотня семисотенка,

гой еси, моя Зорька родненька,

вы пойдите же ко мне обниматися,

верой, правдою служить да брататися!

Кинулись они, бросились в объятия дружеские, рыдали от счастья, друг на друга не нарадовались. А белая лошадь копытом бьет, спину хозяину подставляет. Когда ж поутихли да угомонились страсти на болоте рязанском, позвал Коловрат с собой в мир сказочный всю дружинушку верную. Прыгает он на кобылушку, велит войску смелому за ручки белые ухватиться, а сам одну руку положил на плечо воина первого, а другой рукой сорвал с себя шляпу широкополую. И…

Провалился Евпатий обратно в сказку. Встал, ощупал себя: жив, здоров, в теле плотном да в разуме добром. Огляделся кругом: нет нигде ни дружины его, ни лошади белой. Осерчал, надел шапку Лешего на свою голову. И оказался вновь в реальном мире рядом со своей сотней верной да с кобылой боевой Зорюшкой. Хмыкнул от удивления богатырь и снова снял шапку волшебную. И опять оказался у сказочного болота наш Коловратий несмышленый, избушкой на курьих ножках заговоренный.

Десять раз шнырял туда-сюда могучий русский богатырь, а на одиннадцатый раз устал, да и в понятие вошел, что перед ним встал выбор велик: либо духом призрачным остаться с любимой лошадью своей да с дружиной беспомощной, либо одному взад верстаться. Думал богатырь день, думал ночь, на одну чашу весов укладывал подвиги свои ратные, на другую – призраком бродить по болотам, шляться, без толку удаль молодецкую хоронить.

И стало казаться богатырю, что лошадь белая на него пустыми глазами смотрит, и сотня семисотенная какая-то неживая вся, а бесчувственная, аки солдатики деревянные – как поставил, так и стоят, не шелохнутся.

«Или просто сильно хотят со мной уйти: стараются, строй держат?» – подумал.

– А-а-а! – закричал от отчаянья Евпатий Коловрат и сдернул с себя шапку в последний раз. И ушел в свой мир навсегда, туда, где монгол до сих пор покоя русским людям не дает, туда, где баба Яга вредности честному путнику чинит, где Леший на малых детушек страх наводит!

А что лошадь? Белая лошадь и поныне по рязанским заброшенным кладбищам гуляет, ищет хозяина своего, плачет. Иди-ка ее поищи! А коль домой не вернёшься, значит, тебя сотня богатырская срубила, и лежать тебе на дне болота. Нам не сыскать!

А ты спи, Егорка,

ведь по свету долго-долго

сказке сей носиться!

Говоришь, тебе не спится?

Жила-была Поляница удалая. Вот крутится она у печи – хочется ей калачи, а как испечь их – не знает. Надобь девку-чернавку звать на помощь. Звала, звала, а дека то и нейдёт. А в животе урчит – брюхо жрать просит.

– Сперва надобь за водицей сходить, – слышится голос из-за печки.

– Ну надобь так надобь, – соглашается Поляница и берет коромысло.

Вода нанесена.

– Теперь надобь за мукой к Лешему идти, – слышится голос из-за печки.

– Ну надобь так надобь, – соглашается Поляница, хватает котомку и прется к Лешему.

А Леший то недурен, погнал он бабу русскую в лес за хворостом – в обмен на муку.

Хворост собран, а мука до дому едет в котомке у девки-воина.

– Надобь к бабе Яге идти за дрожжами, – слышится голос из-за печки.

А баба Яга то недурна, погнала она бабу русскую за русским духом. Принесла Поляница бабе Яге Ивашку-дурака, кинула на пол, дрожжей требует. Ну вот и дрожжи есть.

– А воды тёплой нету, надобь печь топить, – слышится голос из-за печки.

– Ну надобь так надобь, – соглашается Поляница, встаёт, идёт за дровами.

Дров нет, надобь берёзу валить, на дрова её пилить. Но дурное дело не хитрое! Берёза завалена, чурки напилены, дрова нарублены, печка жаром горит – играется, воду в котелке греет. А как вода согрелась, так дрожжи в чашке распарились. Пора печь кренделя!

– Тесто пресно невкусно! Надобь яичко из-под курочки достать да маслица справить у бабы Нюры, – слышится голос из-за печки.

– Ну надобь так надобь, – соглашается Поляница, берёт палицу стопудовую и шагает до бабы Нюры.

Нюрка как увидела вдалеке красавицу, то наперёд для ей и выставила молока парного да корзинку яиц, а еще и маслица коровьего. Захапала Поляница оброк, поклонилась низко-низко и бегом к себе – сдобу стряпать. Тесто замесила, села, ждёт.

– Надобь чтоб тесто поднялось у тепле, – слышится голос из-за печки.

– Ну надобь так надобь, – соглашается Поляница, ставит тесто в тёплое место на печи, села, ждёт.

Час ждёт, другой ждёт, третий… А желудок пуще прежнего буянит, житья хозяйке не дает! Но тут и тесто подошло.

– Надобь кренделя лепить, да восьмёркой – на их французский манер, – слышится голос из-за печки.

– Ну надобь так надобь, – соглашается Поляница, встала у стола, лепит кренделя восьмёркой – на их французский манер.

Налепила, на противень выложила и противень в печь кидает. А как кренделя зарумянились, так достала их да в рот несёт.

И тут из-за печи выходит девка-чернавка, лыбится и моргает загадочно:

– Ну вот, госпожа, нынче ты не только копьем метать можешь, а и сама себя прокормить научена, – и низко кланяется.