Взбеленилась Поляница удалая:
– Моё дело, – говорит. – Копьём махать, а не на брюхо младые годы тратить!
Достала баба-воин меч булатный. Хрясь! Ан нет, передумала. Хвать девку-чернавку за волосы и давай её по полу тягать.
Ай люли, люли, люли,
надоели нам черви,
что в животике сидят,
есть да питеньки хотят.
Ильмень-река и поляница удалая
Затеяла поляница удалая битву тяжкую, порубала она змея лихого, да и домой отправилась. А дом недалече – за шестою горкой. Два шага, три шага и вон она – деревенька малая. А та избушка, что ветшее всех – отчий кров. А в избе отец с матушкой ждут не дождутся свою дочь Былинушку! Ан нет, дождались. Влезла она кое-как в перекосившуюся дверь, поклонилась родителям до самого пола и говорит:
– Здравствуйте, отец мой да матушка! Красна ль пирогами хатушка? Зарубила я чудище злое, завалила змея дурного о семи головах, о семи языках, о семи жар со рта, два великих крыла. Отлеталась гадина, пахнет уже падалью.
А матушка ей отвечает:
– Не красна изба углами, не красна и пирогами, а вся рассохлась да на бок.
– За наскоком наскок! – не слушает её дочушка. – То монголы прут, то татары, а хату скоро поправим. Ты прости меня, мать, что пошла я воевать; ты прости меня, отец, что у вас не пострелец, а сила, сила, силушка у дочери Былинушки!
Зарыдала тут мать, зарыдал отец.
Старый, старый ты козел,
сам Былиной дочь нарёк.
Как назвал, так повелось:
она дерётся, ты ревешь.
Сейчас помолится,
за меч и в конницу!
Эх, поела поляница прямо из горшка деревянной ложкой, поклонилась родным и вышла из хаты – новые подвиги выискивать. Так шлялась она, металась всё по войнам, да по битвам и поединкам с могучими, сильными, русскими богатырями. А к сорока годам притомилась от походов великих, от боев тяжких. Села у Ильмень-реки, пригорюнилась, плачет:
– Гой еси, река Ильмень прекрасная! Ой устала я бегать, шляться с палицей тяжелой по горам, по долам, по лесам дремучим. Надоело мне, деве красной, с Ильёй Муромцем битися, махатися. Болит головушка моя от татарина, а от монгола ноет сердечушко. Нунь отдохнуть мне приспичило. Не видала я, поляница, ни разу поля чистого, не нюхала я травушки-муравушки, не плела веночков деревенских, не пела песен задушевных. Подскажи мне, речка буйная, дорожку прямоезжую к полю чистому, мураве колючей, ромашкам белым!
Зашипела, забурлила река шумная, всколыхнулась у берегов своих, отвечает: «Гой еси, поляница озорная, я бы рада тебе помочь, да нечем. Обернись, оглянись назад: ты спиной своей могучею как раз сидишь к полю чистому, зелена трава позади тебя, а впереди я, Ильмень-река. Иди скорей ко мне, в первой черёд омойся уж!»
Оглянулась поляница удалая туда, где только что лес рос, а там поле чистое, шелковистое разлеглось от края неба до края. Обрадовалась дева-воин, разделась донага, кинулась в воду – захотела перед отдыхом искупаться. Выкупалась она в речке чистой и вышла на берег краше прежнего, моложе молодых молодиц: щечки розовые, губки красные, волосы русые на солнце блестят, веночек просят.
Не стала девушка надевать доспехи тяжёлые, а в рубахе нижней так и пошла по полю. Трава под ногами колосится, цветочки сами в руки просятся. Сорвала она ромашку белую, та ойкнула. Девица на это лишь хихикнула да сорвала ещё ромашечку, и эта ойкнула. Захохотала поляница и айда рвать цветок за цветком! Песни народные поёт, венок плетет, на солнышке красном греется, на стоны цветочные внимания не обращает.
А дело то было серьёзное: не сами цветики ойкали, а полевые духи Анчутки-ромашники сокрушались. Потревожила их баба-великанша, сорвала домики ласковые, оставила крошечных духов без крова. Разозлились Анчутки, собрались в кружок, шушукаются. А пошушукавшись, прыгнули на венок, заплясали, закружились на нём и стали какое-то жуткое заклинание выкрикивать.
Не видит их дева красная, одевает венок на голову и вдруг начинает стареть. Постарела она в один миг. Руки свои сморщенные разглядывает, не поймет ничего! Лицо дряблое потрогала и горько-прегорько заплакала. Пошла к реке прохладной – отражение своё рассматривать. А как увидела себя в воде, испугалась: на сто лет она теперь выглядит, а то и старше! Осерчала поляница на реку:
– Это ты виновата, что я нынче старуха. Позади меня лес стоял, а ты поле зачарованное наворотила. Убирай колдовство лютое с тела моего, а не то порублю мечом своим могучим твои воды быстрые на кусочки мелкие!
Расплескала Ильмень-река берега свои, усмехнулась:
– Ты меч то булатный сможешь поднять, али как? Да не я тому виной, что ты Анчуток полевых растревожила, их домики цветочные оборвала, разворотила. Уж не знаю, как и помочь тебе… А попробуй ещё раз во мне искупаться, авось и помолодеешь!
– Есть ещё одно верное средство, – сказала внезапно помудревшая поляница. – Убери это поле зачарованное, верни лес густой на место прежнее. Не бывать на белом свете радости от того, что приворотами сделано!
– И давно ты это поняла? – хихикнула речка, дунула, вспенилась, и поле исчезло.
А как исчезло зачарованное поле вместе с Анчутками полевыми, так и поляница наша молодеть начала. Молодела, молодела и перестала молодеть, к годам шестидесяти приблизившись. Приуныла баба, в свои сорок молодых годочков вернуться хочет.
– Да иди уж, омойся в моих водах чистых, тобой, как назло, не порубленных! – зовёт река.
Делать нечего, пошла поляница к воде, искупалась. А как на бережок вышла, еще тридцать лет скинула. Стала моложе, чем была, да и в росте прибавила. Надела она доспехи тяжёлые, поклонилась Ильмень-реке и пошла, побрела по лесу тёмному к родной деревеньке, к полуразвалившейся хатке.
А во дворе дряхлая матушка стирает белье в корыте, а на веревках висит да сохнет маленькая родительская одёжа и её большая одежда. Рядышком трепыхается батюшка, пытаясь распилить бревно большой двуручной пилой: бжик-бжик-бжик! Ох и плохо у него получается.
Глянула Былина на стариков, екнуло её сердечко, схватилась она за грудь, а там – в груди девичьей что-то начало происходить. А из головы ушло наваждение, да по всему телу тепло людское разлилось. И начала девица чувствовать и ощущать все радости человеческие. Подобрела, понежнела Былинушка, подбегает она к старушке, целует, обнимает, поднимает её над землёй да садит на поленницу дров:
– Отдохните, матушка, я сама постираю! – а потом подходит к батюшке. – Да что вы, тятенька, кто ж так пилкой то махает?
Схватила дочь пилу за другую ручку и давай ею махать! И дело пошло. А пока работа спорится, выстроила могучая баба большущий новый дом. А как дом отстроила, так и новоселье справили. Вся деревня приперлась на справную хату поглазеть, мёда испить, на редкую гостьюшку полюбоваться. А как наелись, так и песни народные спели. Вот из-за стола поднялись младые девки и тянут поляницу за рукав:
– Айда, Былина, в поле чистое, венки плести из ромашек да гадать на женихов завидных!
Привстала поляница, хмурится, ум в разум у неё нейдёт никак:
– Поле чистое? Венки из ромашек?
А девки, знай себе, хохочут, бегут, тянут куда-то вояжку глупую:
– Пойдём, Былина, пойдём!
Ну, богатырше деваться некуда, побежала она за красными девками и оказалась в поле чистом, что рядом с деревенькой, но чуток пониже, у холодного искристого ручья. Огляделась баба-воин удивленно:
– Дык не знала я и не ведала, что чисто поле рядом с моим домом лежит.
А девки хоровод затеяли вокруг новой дружки, ключевой водой брызгаются, смеются. И вдруг наша великанша начала в росте уменьшаться, стала она такой же, как девки, и запуталась в своей огромной рубахе. Одна из дев, недолго думая, сняла с себя верхнее платье, оставшись в нижнем, и надела наряд на подруженьку. Оборотившись в обыкновенную девушку, поляница дивится, трогает себя, рассматривает всё вокруг, а из уст её возьми да и вырвись тихий возглас:
