Каждое воскресенье я ехал от родителей на учёбу в Саратов. Я продолжал учиться на первом курсе самого престижного экономического вуза Поволжья. И со мной на семнадцатый тралик всегда садилась девушка, внешне не очень если честно, но просто каждый раз мы встречались взглядами на остановке, забирались вместе в усатый транспорт. Ближе к зиме она почему-то сказала пошли и так я впервые в жизни начал беседовать с девочкой, которая не была моей одноклассницей. Я не знал о чём говорить между собой двум совершенно незнакомым людям. Я просто сказал, что слушал химов. И она, как мне показалось, развела турусы на колёсах, что тоже их знает, всё ради того, чтобы клеился трёп.

Её звали Ульяна. По её характерному тембру я сразу сообразил, что она была царских кровей и училась аж в аэрокосмическом аж на бюджете. В тралике мы долго ехали вместе, потому что где пятнашка и где а ля гар. Ну и сотовый я купил ещё через две недели после той кражи в общаге, самый дешёвый вариант. Я никогда не просил денег у родителей, ничего не просил. Что можно было просить у людей, которые и так уже всё отдали, включая свою жизнь на тебя. Пожертвовали своими собственными жизнями в угоду тебе. Они, возможно, и не особо хотели, чтобы из тебя выросло нечто особенное. Чтобы замуж кто-нибудь взял достаточно.

Мы обменялись телефонными номерами с Ульяной. Она вышла раньше. Я остался наедине с собой в пустом тралике. Редко кто доезжал до пятнашки ещё. Выйдя на остановке, я долго медлил: в съёмной хате, где я жил с двумя примитивными животными и их мамашей объявились свежеиспечённые квартиранты. Это была семейка с орущими детьми, какая-то старуха с ними нерусская. Я застал их мельком когда уезжал вечером в пятницу в Октябрьск.

Сразу на пороге два брата кинулись ко мне, чтобы унюхать чем можно было с меня поживиться. Вторая комната была настежь открыта, там женщина качала детскую коляску и гремела бубенчиком. Это была поздняя осень. На мне мокли носки из-за рваных зимних башмаков. Я носил их всегда, кроме лета. И всегда одевал кучу носок, чтобы было тёпленько и колготки женские тёплые под джинсы, чтобы тоже было тёпленько.

Я наблюдал до чего я докатился, все эти люди, они так мешали мне. Они все были непроходимо бессознательны, дрожали от страха или истошно обижали других. Они всегда думали о себе одно, а про остальных иное. И чем спокойней я был с ними, чем тише, чем безмолвнее, тем больше они зверели. В глубине души они всегда хотели за что-то зацепиться, схватить это, сжать в руках. Но чем сильнее давление на сладкий плод, тем быстрее из него выталкиваются соки.

Невозможно было изменить другого человека, невозможно дважды умереть. Невозможно остановиться – невозможно взлететь.

Я прошёл на кухню и начал робко заталкивать продукты из сумки в холодос. Федя и Петя зорко следили за каждым моим движением, их мамаша как обычно пялилась в зомбоящик перед ночной сменой. Я видел фантики от мороженого в мусорке. Значит она устойчиво снабжала своих ненаглядных деточек животным белком и лактозой. После ужина я тоже стал залипать в ящик со всеми. Через стену возвратился муж новой соседки. Как же они громко начали болтать, будто во всём мире, кроме них больше никого не было. В этот момент запел Сосо Павлиашвили и я улыбался, когда смотрел. Федя заметил, что я был в ином состоянии, не в таком, как остальные. Он ухмыльнулся своей крысиной мордой и налепил на меня погоняло: Сосо. Это было столь мерзко, он так это выговаривал и ещё и при Эдике и при Большевике. Он хотел взять у меня за щеку, но не мог этого сформулировать из-за подавленного и провалившегося в чистое бессознательное. Эдик тоже не усмехался надо мной, когда этот безумный ублюдок именовал меня Сосо. Я не мог реагировать, это касалось меня очень поверхностно, на кончике ножа и как дуновение ветерка. Мне нужно было просто перестать его отражать, чтобы не тревожиться, чтобы не было ряби на моём зеркале. Для этого нужно, чтобы этот человек вывалился из поля зрения. Родители сподвигли меня не выносить более той кошмарной жилищной и, главное, психологической западни, где я уже изрядно увяз.

Хотелось стать нулём, потому что он выглядит как целое, округлое, без острот. Единица уже как пика с гарпуном на конце, единица не годица.

Я позвонил Альбине и мы повидались вечером в парке на Стар-Загорал. Говорить с ней было совсем не о чём. Что с братьями, что с ней – вообще никакой разницы. Я немного рассказал ей о своей непростой жизни, о том как меня изничтожают эти два интернатовских черта. Тело Ульяны не было притяжательным, может из-за времени года, она гарцевала в своей шубке из натурмеха. Чтобы все видели, что не на помойке себя отыскала.

Весь день мы смеялись с Эдиком над словом атякш. Я признался, что я мордвин и к атякшу ещё добавил мон тонь вечктян. Но атякш самый смешной. В школе меня мучил новенький одноклассник. Он постоянно меня задирал, дёргал, по-детски боксировал на мне. Я не реагировал. Я наблюдал насколько это далеко могло зайти, почему этот человек так ко мне прицепился. Он всё больше смахивал на маленького покойника, что так тянуло к единственным живым. Я проболтался тогда об этом матери и она припёрлась потом в школу и классухе высказала, что меня грызли. Этого пацанёнка привели тоже и когда моя мать спрашивала его почему он меня доставал, он просто стоял с широко открытым ртом, зрачки бегали где-то в потолок. Такие люди неизменно вырастали и окукливались в паразитов-кровососов, которые желают владеть большим. Он судорожно цеплялся за меня, но меня не было в тот момент, я просто свидетельствовал сущее таким, каким оно должно было быть.

И Ульяна позвонила мне и сообщила благую весть: она нашла мне вероятное жильё, рядом с академией и недорого, потому что с кем-то. Сердце моё ликовало от экстаза. Я ещё оставался с братьями, их мамой, чудными соседями с орущими детьми. Но всё это проходило гладенько и моя загадочная планида полностью и целиком зависела от прямых переговоров с владельцем лакомого и недорогого местечка.

Ульяна привела меня на квартиру. Это трёшка: покоцоная, старая, дряблая, умирающая. Меня приняли прямо в моей будущей комнате. Внутри уже жужжало хочу. Стол, койка, шифоньер и маленький ч/б телевизорчик. Владельцы – древняя бабуля и такой же древовидный сын её. Я впервые в жизни увидел настоящего архата. Говорила Лидия Викторовна: не шуметь, до тебя хороший парень долго жил, но не из Октябрьска, а из Октябрьского в Башкирии. Я поклялся быть хоть куда, быть смирным. Она одобрила меня, а её сын не произнёс ни слова. Он выглядел полностью отсутствующим. Бабка угадала меня и немедленно отрапортовала, что Ерёма больной стал душевно сразу после срочки в радиолокационных войсках. Я тут же подумал, как можно было сбрендить от обычных спутниковых тарелок. Он был седой, с длинными волосами и такой же длины бородой. Потом в совещательную комнату забежала кошка. Я попросился в туалет, эта вонь и полное отсутствие ёжика сразу въелись в девственную плоть. Кошек ещё и две.

Ладно, скорей собирать вещи, переезд, я просто сказал Ульяне спасибо и пошёл вниз к озёрам. В предвкушении освобождения, как сладко внутри. И я похвалился им при возвращении, что встречался с настоящей тёлкой. Говорить о моём намеченном съезде было очень опасно, эти стервятники заклевали бы меня за ночь. Утром перед выходом на учёбу я ринулся собирать сумку, по ходу я вкратце выкладывал этим недоумевающим глупцам суть моей суеты. Я очень быстро собрал вещи, а учинить кровавую расправу надо мной мешала их мамаша. Петя лыбился и нелепо спрашивал а чего так, а почему, а что не нравится. А Федя просто заживо сгорал от слепой злобы на меня.

Я бежал от этой беспросветной чумы в виде этих бессознательных людей. Они могли давно осознать, что мне не нужно их внимание, не нужно слушать, что им нравится, а что нет, их наивные сенсуальные причуды, как у детей, которые живут в прихотях бедного воображения. Этим утопленникам не удалось затащить меня под тину их совместной взаимной деградации, когда один подстёгивает другого. Они до такой степени устали друг от друга, возможно испытывали лёгкую ненависть, что хотели затащить и втиснуть меня между ними, чтобы ноль поглощал единицы. Я не реагировал на них и они всё сильнее присасывались, как ложные конские пиявки, от которых никакой пользы. Только со мной они могли проявлять свою реальную, гнилую душёнку. Они хотели завладеть моей толпой, взять себе народу, но мёртвых не воскресить даже взрывом солнца.