Эрист недоверчиво взглянул на вэссера, но расспрашивать не стал. Подошёл к обрыву, увидел ведущие вниз ступеньки. Осторожно спустился, вцепившись правой рукой за канат. Стоя одной ногой на последней ступеньке, второй нащупал в воздухе поверхность моста. Закусив губу, медленно сделал шаг вперёд, вцепившись в канат так, что костяшки пальцев побелели. Постоял, глядя расширившимися глазами на пустоту под ногами. Шагнул ещё раз. Нащупал второй канат, крепко схватился за него, вздохнул судорожно, закрыл глаза и быстро пошёл по раскачивающемуся висячему мосту, стараясь поскорее преодолеть страшную преграду.
Энасс не спеша двинулся за ним.
Проскочив ущелье, Эрист упал на колени рядом с Элем, выпалил, задыхаясь, не успев восстановить дыхание:
– Ты как? Всё в порядке?
– Нормально, – процедил тот, настороженно глядя на друга. – Ты знал про мост?
– Нет! – отчаянно замотал головой Эрист. – Нет, Эль. Я бы не стал от тебя скрывать. Энасс только что про него рассказал, когда проорался и велел идти. Я сказал, что по канату не пройду, тогда он и сообщил про мост. Обозвал нас идиотами, которым голова только для еды нужна.
– Я-то точно идиот, – пробормотал Эль и встал, увидев завершающего переход через мост Энасса.
Вэссер шагнул с моста на твёрдую каменистую поверхность, остановился возле Эля, окатил его яростным взглядом и бросил сквозь зубы:
– Когда вернёмся, пять дней в холодильне молиться будешь.
И, не сказав больше ни слова, пошёл вперёд.
Эль молча наклонил голову, соглашаясь с наказанием.
Холодильней назывался погреб для продуктов. А ещё – маленькая комнатка-молельня в его дальнем углу, такая же холодная и тёмная, освещаемая только тусклым светом лампады. Туда посылали молодых адептов отмаливать свои прегрешения, дабы царящий там холод выморозил глупые мысли и придал молитвам больше жара. Трижды в день, после общих молитв, наказанные спускались под землю, и в тишине и темноте по полчаса закаляли свои душу и тело, вознося покаянные молитвы возле установленного напротив входа иконостаса, с которого смотрел на кающихся грешников Отец мира – широкоплечий блондин с густыми, раскинувшимися по плечам длинными волосами, добрыми, глядящими с лёгкой укоризной, глазами небесного цвета и сияющим огненным нимбом над головой.
В Обители это было единственное изображение Великого Светила в человеческой ипостаси, и Эль любил молиться в холодной молельне даже без вынужденной аскезы, таким теплом веяло от фигуры Бога, так по-доброму, сочувственно, смотрел он на Солнечного монаха.
Энасс не мог не знать, что холодильня для Эля – не наказание. Почему он оказался так милостив?
Только сейчас, придя в себя, Эль понял, как глупо он себя повёл, сколько поводов дал для новой, более суровой, чем предыдущая, аскезы. Погибнув, он подвёл бы вэссера, отвечающего за жизнь членов своей тройки, под суровое наказание, доставил бы много горя Солнцеликому, относящемуся к нему с отцовской любовью, а, главное, сорвал бы их миссию, ради которой они все здесь и оказались. И его смерть вряд ли бы оказалась оправданием этому проступку.
Увидев гневно смотрящего на него вэссера, встал, ожидая самого неприятного развития событий, самой строгой аскезы. Даже если бы Энасс на него с кулаками набросился, не стал бы сопротивляться, так остро он вдруг осознал свою вину перед ним и перед всей Обителью.
Но вэссер оказался на удивление добр. Добр несоразмерно его проступку.
Эль, нахмурившись, шёл за ним, мучительно раздумывая, почему так легко отделался. И вдруг подумал, что Энасс, наверное, видел, как страшно было ему идти по этому канату, и решил, что его страх и был для него самым сильным наказанием.
Снова вспомнил свой ужас, когда почувствовал, что сейчас сорвётся, и вздохнул: Энасс прав. Это ущелье ему ещё долго в кошмарах сниться будет.
И в сердце шелохнулась благодарность к суровому вэссеру.
Может, не так он плох, как Эль о нём думает?
Поднял голову, посмотрел на спину идущего впереди вэссера: тяжело, наверное, отвечать за жизнь и здоровье других людей? Ведь Энасс уже не впервые водит тройки, и неизменно все возвращались целыми и невредимыми, да ещё и вместе с новичками, для которых этот переход всегда был очень трудным. Но тем не менее у Энасса никогда ничего не случалось, в отличие от других вэссеров. Гибель одного-двух монахов в год во время этих путешествий считалась печальной нормой и никого не удивляла. А Энасс был словно заколдован от неудач. И понятно, почему он сейчас так зол: Эль уже третий раз за поход притягивает к себе смертельные неприятности. В первый раз им просто повезло, что не набрели на них ни нежить, ни разбойники. Во второй раз Энасс рисковал собой, чтобы спасти его от гибели. А сейчас…
Солнцеликий, как же ты прав!
Эль снова уткнулся взглядом в землю, и так и шёл, не глядя по сторонам, до самого привала.
Вечером Энасс долго не мог уснуть. Лежал у костра, сквозь опущенные ресницы наблюдая, как Эль, постанывая сквозь сжатые зубы, накладывает мазь на разбитую ногу. Не глядя, несколько раз пальцами перебрал узелки на верёвке, считая, сколько дней страшной аскезы уже прошло. Но, как ни считал, всё равно оставалось ещё два дня. Двое долгих, мучительных суток.
Вспомнил ужас, охвативший его при виде идущего по канату Эля. И опять разозлился на этого безмозглого идиота, не поддающегося воспитанию, за столько лет так и не научившемуся смирению, переполненного гордыней, чересчур самостоятельного для монаха… и отличного парня, с которым Энасс мечтал подружиться чуть ли не с первого дня его появления в Обители.
Но тогда, будучи ещё подростком, он сразу не сообразил, что с образованным и мечтательным мальчишкой, попавшим в Обитель из-за сложных жизненных обстоятельств, нельзя обращаться так же, как с крестьянскими детьми, привыкшими к покорности и понуждению. А когда Солнцеликий объяснил ему его ошибку, было уже поздно. Эль счёл его бессердечным задавакой, любящим показывать свою власть, и всей душой невзлюбил его.
А ведь в действительности всё было не так страшно, как Элю казалось. Это только избалованному ребёнку-аристократу, выросшему в благородной семье, придирки Энасса могли показаться непомерными. В действительности ни один из молодых адептов никогда не жаловался Солнцеликому на вэссера. И совсем не из страха перед ним. Просто больше никто не считал их чрезмерными. Кто-то пропускал их мимо ушей, кто-то обижался, но быстро забывал свою обиду, кто-то отвечал похожей издёвкой и на этом успокаивался. Но все считали, что вэссер имеет право и на острое словцо, и на наказание провинившегося. И только Эль, напичканный по уши благородными представлениями о жизни, впитанными чуть ли не с молоком матери, которые не сумели развеять даже два года бродяжничества, не смог смириться с правом Энасса им командовать. В каждом его слове искал подтекст, в каждом приказе – подвох. Бился за «справедливость», не понимая, что справедливость бывает разная, и то, с чем не справится один, вполне по силам другому, не зная, что в то время ни одной аскезы Энасс не накладывал, не посоветовавшись с Солнцеликим, обучающим его соразмерять наказание не только с проступком, но и со способностью адепта его вынести.
Именно поэтому Энасс знал всё о своих подопечных: кто что любит и чего боится, к кому нужно быть максимально строгим, а кого порой и пожалеть, сделав вид, что не заметил провинности.
И только Эль постоянно ставил его в тупик. Только он всегда в штыки воспринимал все его указания. Только к нему он так и не нашёл подход.
И это было тем досаднее, что из всех служителей Обители только его Энасс считал человеком, которого бы он с радостью назвал своим другом.
Энасс снова взглянул на закончившего лечение парня. Эль, плотно закрыв крышкой спасительную мазь, аккуратно укладывал её в сумку. Какое счастье, что мнительный Эрист, боявшийся заболеть в походе, взял с собой всё необходимое для оказания первой помощи! Что бы сейчас Эль делал без этого, пусть и не слишком сильного, но всё же помогающего облегчить боль, средства?
