– Справедливое замечание. Правильно было бы сказать, что я был здоров, когда ещё мог себя оценивать. К текущему моменту всё могло измениться. Не исключено, что я и вправду стал больным извращенцем.
– С ТОБОЙ ВСЁ В ПОРЯДКЕ?
– Не знаю. Когда я находился дома, со мной всё было не в порядке – я испытывал страх, одиночество, бессмысленность и невозможность. Теперь же я не могу сказать ничего определённого ни о себе, ни о ком-то другом.
– ДАЖЕ ОБО МНЕ? ПОСМОТРИ НА МЕНЯ. ПО-ТВОЕМУ, Я КРАСИВАЯ?
– Я же говорю, что не знаю. Я не могу сравнить вас с родительским домом.
– А ТЫ СРАВНИ МЕНЯ С СОБОЙ.
– Вы меня не слушаете. Повторю еще раз – я и себя не могу сравнить с домом.
– ТОГДА СРАВНИ СЕБЯ СО МНОЙ.
– Но это же… – я хотел сказать «невозможно», но вспомнил вылезшую из кокона бабочку невозможности – её здесь не было.
– СМОТРИ. У МЕНЯ ВОЛОСЫ ЦВЕТА ЦЫПЛЁНКА. Они не очень длинные и немного вьются, но я считаю их довольно красивыми. Видишь?
– Э… – я посмотрел и действительно увидел что-то цыплячье и довольно красивое. Удивительно, после слов про цыплёнка голос из гремящего, сотрясающего всё внутри и вокруг меня, стал тихим, приятным и успокаивающим.
– У меня зелёные глаза. Как светофоры. Видишь?
– Да, – на волнистом цыплячьем фоне зажглись два изумрудно-зелёных огонька.
– У меня аккуратные аристократические уши и рот, а нос… нос, конечно, мог бы быть поаккуратнее и поаристократичнее. Видишь?
– Вижу, – на меня с озорством и любопытством смотрело улыбающееся девичье лицо.
– У меня лучший в мире рост, изящная шея, а запястья такие, что с ума сойти можно. Лодыжки с коленями тоже не подкачали. Что касается бёдер, то… Эй! Куда это ты пялишься, грязный извращенец?!
– Простите, я… я вовсе не…
– Да расслабься ты, я просто шучу, глупый, – девушка, чей облик полностью сформировался в моем восприятии, звонко рассмеялась. – Так что скажешь – я красивая?
– Да. Вы очень…
– Стоп. Прежде, чем ты начнёшь петь дифирамбы и слагать оды в честь моей ослепительно-неземной красоты, давай договоримся – ты прекращаешь мне тут выкать и начинаешь тыкать.
– Тыкать вам… Не понимаю. Куда тыкать, чем и зачем?
– Какой ты остроумный, – девушка подняла глаза так высоко, что на виду остались только белки. – Обращайся ко мне на ты. Хорошо?
– Хорошо, если вам… то есть, если тебе так больше нравится.
– Ладно, будем считать, что дифирамбы и оды ты восторженно изложил, а я благосклонно выслушала. Теперь скажи, красив ли ты?
– Ну… – держа на периферии зрения девушку, я внимательно вгляделся в себя. – Если сравнивать с тобой, то не очень.
– О, да ты не безнадёжен. По крайней мере, как дамский угодник, – девушка хихикнула. – А теперь давай, выкладывай начистоту, за каким чёртом ты обнюхивал Бегемота.
– Бегемота?
– Да, моего пса. Небольшая культурологическая справка в рамках минуты бесполезной информации. Я назвала собаку Бегемотом в честь одноименного христианского демона, отвечающего за плотские желания, в особенности – за чревоугодие. Что-что, а пожрать мой Бегемот горазд феноменально. Так зачем ты нюхал обжору?
Опустив глаза, я встретился взглядом с коротким, но очень широким псом. Он каплеобразно сидел у ног хозяйки, демонстрируя толстые складчатые лапы, махровое полотенце розового языка и взор, в котором читались вселенская скорбь и покорнейшая мольба о вкусном.
– Я ищу пса со свистком, пахнущего моей матерью.
– Ничего себе, – девушка присвистнула. – А я думала, что это у меня необычное хобби. И много в твоей коллекции собак со свистками, пахнущих матерью?
– Ни одного. То есть, нет никакой коллекции. Моя мать исчезла, и один неравнодушный молодой человек подсказал, что она с собакой, у которой есть свистулька, а найти ее можно по запаху.
– Похоже, этот твой неравнодушный молодой человек совсем того – в смысле, крайне экстравагантная персона. С чего ты взял, что его словам стоит доверять?
– Он плохой парень, знает про коктейли и…
– Я так понимаю, это длинная и очень увлекательная история. Однако вечереет и хуже того – холодает, – девушка зябко поёжилась. – Да и если Бегемота не покормить в ближайшее время, то он нас слопает. Предлагаю продолжить беседу у меня в уюте электрического освещения за кружкой чего-нибудь согревающего. Как ты на это смотришь?
– Я сочетаю оптическое внешнее зрение и внутреннее умозрительное восприятие.
– Ты просто прелесть. Значит, решено – идем ко мне.
– А твоим родителям это не причинит беспокойства?
– У меня только бабуля и ей всё равно – она чистейшей воды божий одуванчик.
– Сочувствую, – от воспоминания о пожухших листьях и облетевшей голове отца в моей гортани завибрировала заунывно-тягостная струна.
– Чего? – девушка приподняла одну бровь. – Впрочем, не важно. Я за любую эмпатию. Раз ты способен на сочувствие, то, скорее всего, не окажешься кровавым маньяком и не пустишь меня с бабулей на фарш или винегрет. Ведь не пустишь же?
– Не пущу, – согласился я. – По крайней мере, раньше я никого не пускал ни на фарш, ни на винегрет. Не испытывал в этом ни потребности, ни желания, и сейчас не испытываю.
– Вот и прекрасно. Бабуля у меня лапочка, но, боюсь, если я приведу домой убийцу, то даже она такое не одобрит. А теперь – вперед! Точнее, сначала налево, потом под арку, затем срежем наискосок через детскую площадку, а уж потом – полный вперед! – скомандовала девушка. Бегемот послушно оторвал бочкообразное туловище от земли и дрябло, но целеустремлённо понёс его налево. Хозяйка последовала за псом, а я замкнул процессию.
На ходу я смотрел по сторонам и удивлялся тому, насколько светлым, мягким и воздушным в загустевших сумерках выглядело всё – разлапистые деревья, задравшие ветви в немом вопле, тараканистые кусты, жмущиеся к обочине, гулкие остовы автомобилей, неподвижные и мчащиеся по шершавым вкусовым бугоркам языка дороги, и мимоидущие люди, здесь и сейчас пишущие книгу своей жизни. Параллельно с этим я заглядывал в себя и поражался, как же светло, мягко и воздушно в моей внутренней обволакивающей кисельной мгле. Со мной явно что-то случилось, и это что-то поработало и снаружи, и изнутри. Опасно ли это? Скорей всего, опасно. Но будь безопасность моим приоритетом, я бы не ушел из родительского дома. Может быть, чувство опасности – как раз то, к чему я стремлюсь. Иначе почему дома я был не в порядке, а сейчас упорядочился чуть ли не до алфавитного перечня?
– Вот и непреступная башня, в которой я заточена большую часть времени, – девушка указала на большой некрасивый дом с прямоугольной крышей, прямоугольными окнами, прямоугольными балконами и вереницей прямоугольных дверей.
– Разве башня не должна в вышину быть больше, чем в ширину? – я сравнил дом с собой и пришел к заключению, что из нас двоих на башню сильнее похожу я.
– Это многоподъездная башня, – девушка слегка наклонила голову и коротким движением свела и развела плечи. – И вообще, главное, что я там томлюсь. А раз я – прекрасная принцесса, то любое место моего томительного заточения автоматически получает статус непреступной башни.
– Принцесса? – от этого слова повеяло чем-то таким, чему здесь не место или не время, а, быть может, не то и не другое сразу. Слово «принцесса» распускалось на кончике языка шипящим фонтаном искристых брызг, фруктово-сладких и прохладно-свежих. Этот фонтан требовал торжества и яркой роскоши, которой я не чувствовал ни оптически, ни внутренне.
– Самая натуральная принцесса, можешь не сомневаться. Мой папа был королем неудачников, так что всё по закону. Ну что, ты готов идти на штурм неприступной башни, мой отважный рыцарь? – глаза девушки искрились так же, как слово «принцесса».
– Не знаю. Я никогда прежде не ходил на штурм. Кроме того, я и не готовился на него идти. Можно допустить, что я был рождён готовым идти на штурм, но мне так не кажется.
– К чёрту ложную скромность. На штурм! – принцесса распахнула передо мной дверь. Я вошел в мерцающее чрево многоподъездной башни и погрузился в удушающие миазмы её желудочных соков и кишечных газов.
