Может быть, поэтому Иолай легко откликнулся на призыв старого знакомца Тезея - тот, так и не помирившись со вздорными афинянами, пребывал сейчас на Скиросе, маленьком островке северо-восточнее Эвбеи - и, обозвав себя перестраховщиком, покинул Пелопоннес.
Он хотел доказать себе, что все и впрямь обстоит хорошо.
За неделю до его отбытия в Тиринф стали стекаться добровольцы со всей Эллады - прошел слух, что не сегодня-завтра Геракл вторгнется в Элиду - и желающих пограбить скрягу-Авгия собралось так много, что Арголидская котловина оказалась для них мала.
Грозного клича "Геракл идет" вполне хватило, чтобы у несчастных элидян опустились руки; у всех же остальных руки немедленно зачесались.
Тут же занервничали близлежащие Микены, дав понять, что не склонны терпеть присутствие такого количества вооруженных людей в опасной близости от микенских стен. Но и это обострение ситуации разрешилось самым удачным образом - из Аркадии прибыл гонец от правителя Кефея, бывшего аргонавта, и предложил земли Кефея для размещения войска, а также услуги воинственных аркадян в грядущем походе.
Судьба Элиды, бывшей резиденции мятежного Салмонея-Безумца, и ее правителя Авгия была решена.
Можно со спокойной совестью отправляться на Скирос, в гости к Тезею.
Но со спокойной - не получалось.
Пересекая Истм и затем - Аттику, нанимая небольшую двадцативесельную галеру, хозяин которой оказался заядлым любителем конных ристаний и отказался брать с олимпионика [Иолай почти сразу после Гигантомахии стал победителем Олимпийских игр в состязаниях колесниц] больше чем половину платы, Иолай никак не мог избавиться от ощущения, что над ним острием вниз висит невидимый меч, который только и ждет нужного мгновения, чтобы сорваться.
Как общеизвестно: ждущий - дождется.
Дом скиросского басилея Ликомеда, приютившего у себя изгнанного из Афин Тезея, никоим образом не походил на дворец.
Так себе, потрепанная временем и недостатком средств усадьба.
И усадьба эта была погружена в траур.
Волосы челяди и родичей Ликомеда были коротко острижены, головы посыпаны пеплом, одежды беспощадно разорваны, а стенания и плач возносились к небесам почти непрерывно.
- Что случилось? - прорвавшись сквозь воющий и заламывающий руки заслон, Иолай нашел самого Ликомеда в мегароне, где тот уныло созерцал догорающий очаг.
Басилей Скироса вырвал из своей и без того редкой шевелюры клок волос; подумал и вырвал еще один.
- Что случилось? Где Тезей?!
- Увы, увы нам, богоравный Иолай, - утонув в огромном кресле, тоскливо протянул Ликомед, - горе вошло в наш дом, и жизнь наша отныне пуста, как дырявый бурдюк. Великий Тезей, чья слава сравнима только со славой Геракла, лучшего из смертных, покинул нас, уйдя во мрак Аида. Тоска гложет мое сердце, тоска змеей вползла...
- Когда умер Тезей?! Как это произошло?! - Иолай испытывал острое желание схватить сладкоречивого хозяина за горло и вытряхнуть из него правду со всеми подробностями. - Ведь ему еще не было и тридцати пяти!
- Не было, - с грустью в голосе согласился Ликомед. - Но боги не считают наших лет, когда зовут нас к себе. Великого Тезея призвал к себе его божественный отец Посейдон, и герой на моих глазах упал со скалы в море. А случилось это третьего дня, наутро после отъезда посла из Афин...
Скиросский басилей поспешно захлопнул рот, понимая, что проговорился - но было поздно.
- Сколько они посулили тебе за смерть Тезея?! - маленький Ликомед затрепыхался в руках Иолая, тараща бесцветные рыбьи глазки. - Сколько, сволочь?! Говори!
Хозяин Скироса хрипел, на губах его выступила пена - и Иолай, швырнув басилея обратно в кресло, зашагал к выходу.
- Ты дважды оскорбил меня, дерзкий Иолай, - кричал ему вслед опомнившийся Ликомед, - нет, трижды: как гость, подняв руку на хозяина, как молодой человек, оскорбивший мои седины; и, наконец, как лжесвидетель, опрометчиво обвинивший невиновного! Но я не гневаюсь на тебя, нет, я не гневаюсь...
Иолай вышел, хлопнув дверью.
В море, покидая Скирос, он все вспоминал Тезея - язык не поворачивался сказать "покойного Тезея" - каким запомнил его еще на Крите: невысокий, порывистый, скорый на удар и на дружбу, прирожденный бабник и гениальный копейщик, по слухам - любимец всего "Арго", на котором плавал шестнадцатилетним мальчишкой...
Не участвуя лично в походе аргонавтов - в то время Иолая больше занимала старая Одержимая Галинтиада, чем любое Золотое Руно - Иолай вдруг отчетливо представил себе палубу знаменитого корабля, и юного Тезея, гребущего одним веслом с Автоликом... а рядом с суровым кормчим Тифием стоит предводитель аргонавтов Язон и, слушая, как божественный Орфей перебирает струны своей кифары, улыбается мрачному Ификлу, тщетно надеясь на ответную улыбку.
О небо, неужели с той поры прошло целых шестнадцать лет?!
Прибыв в Аттику, Иолай узнал в портовом кабаке, что на Истмийском перешейке ни с того ни с сего рухнул ветхий "Арго" - поставленный там в честь Посейдона - и обломками корабля насмерть завалило спавшего в его тени бродягу.
Бродягой оказался бывший предводитель аргонавтов Язон.
А в это же время на пиерийских лугах обезумевшие женщины-вакханки, впав в священное буйство, разорвали божественного Орфея.
И, наконец, на Сицилии от внезапного приступа лихорадки скоропостижно скончался создатель Критского Лабиринта, великий изобретатель Дедал правда, этот не был аргонавтом.
Эти известия, эта странная, дикая, нелепая эпидемия смертей привела к тому, что мир закачался под ногами у Иолая.
К вечеру он напился.
Напился страшно, как бывает только с плохо пьянеющими людьми, и плевал в небо, выкрикивая нечленораздельные проклятия, а потом забылся мутным сном; и видел дощатую палубу корабля, людей со знакомыми лицами, сидевших на веслах, и огромный указательный палец, только палец, без руки, без тела, мертвый палец с обкусанным ногтем, который по очереди указывал на живых смеющихся людей, и те исчезали один за другим, а смех их все еще звучал в соленом морском воздухе, и весла двигались сами собой, словно их продолжали держать исчезнувшие руки - пустеющий корабль, смех ушедших людей, память об их руках, двигавших веслами, и бессмысленный палец с синими распухшими суставами...
