«Этот город покинули птицы. И неспроста…» Этот город покинули птицы. И неспроста. Я хочу о тебе молиться и ждать поста. По весне не открылось небо для птичьих стай, я хочу в тебя вечно верить, мой дикий край. Моё сложное счастье – верить в пустую клеть, я хочу для тебя рождаться, в тебе звенеть. В этом слишком высоком небе из пустоты появляются лица предков и те стихи, что остались великими ненаписанными о нас. Этот город не справится с болью от новых язв. Этот город покинули птицы, ушли на фронт, я брожу вдоль больной границы, сжимаю зонт и невидящими глазами ищу твой след. Этот город покинули птицы, оставив хлеб засыхать и плесневеть на ладонях моих весной. И не слышно песен, и воздух пропах войной. «Любить тебя до неприличия…» Любить тебя до неприличия громко, устно, уста в уста. Птица моя грустная, птица моя, отведавшая креста. Я – твоё пугало посреди полей, полчеловека, одни глаза. Птица моя, пожалей меня, пожалей. Воротись назад! Сон – та же явь, только наоборот, мой горизонт – пятно. Птица с чужой ладони зерно клюёт, но небо у нас одно. И в небе, как призраки, корабли, железные птицы крылом к крылу. Знай, птица моя, у моей любви нет склонности птиц подавать к столу. Родная речь Мой язык кому-то становится поперёк горла. Говорить на нём – всё равно что терпеть свёрла по металлу в кости подъязычной и рядом с нёбом. Мой язык поэтичный уродлив для русофоба. Моя личная фобия – договаривать всё до точки, моя личная точка там, где ушная мочка переходит в хрящ. В нём нервическая основа, перевод синхронный влетевшего птицей слова. Отстранившись прилюдно, перебираю смыслы, мой язык гениален, выдыхается углекислым. Лишний повод расти деревьям, цветам и травам, лишний повод закату стать навсегда кровавым. Мой язык для кого-то сложен и неприемлем, он впитал весь пот, что отдан был русским землям, он звучит внутри, как то, что молчать не может. Мой язык – пятно несмываемое на коже. «Брести переулочком…» Брести переулочком, проситься под локоток. Купи мне булочку или какой цветок. Гляди, как светятся звёздочки над Кремлём. Сытым – краюху месяца, голодному – в горле ком. Будешь моим ли дитятком? Здешние ночи лгут. Я не люблю политику. Не ты в ней ведёшь. Ведут. Видишь, мои окошечки, жёлтым горит ночник, давай помолчим, хороший мой. Забудь, на что дан язык. Улица под подошвами похрустывает, что лёд. В ладони моей – горошина, в ладони твоей – народ. И где-то за краем зрения мир вертится, как юла. Пожалуйста, не разменивай молчание на слова. «Я люблю этот город…» Я люблю этот город — обетованную степь, на лице его порох, он видел воочию смерть. Он безумен, как шляпник, разливший нечаянно ртуть. Этот город внезапен, но мне не в чем его упрекнуть. Он стоит на границе — силы света и силы тьмы. Он немножечко рыцарь, его горы – всего-то холмы. Его вены, усталые вены — потемневший асфальт дорог. Его все обвиняют в измене, сочиняют ему некролог. Я люблю его, как ребёнка, не болеет ли, не озяб? Как же тонко в нём всё, так тонко, но об этом сейчас нельзя. Впрочем, в тонкости тоже сила, тоже правда и благодать. Я заранье его простила, если будет за что прощать. «Город мой. Тот, где с детства отсутствует море…» Город мой. Тот, где с детства отсутствует море, и повсюду степь – невозможно рыжая, с янтарём, словно вечный рассвет, как картинка на мониторе, словно юность отца, упакованная в альбом. Не сдержаться, когда прикасаешься к камню, когда трогаешь тёмную землю, что на крови. Если ты здесь родился, то родился ты неслучайно в чёрнокаменном городе, что стоит на краю земли. И до взморья отсюда добраться две сотни гривен по наезженной трассе, не так ли, — знакомая блажь? Но ведь ты здесь родился, а значит, не будь наивен, эта степь – твоё личное море, твой дикий пляж. Под обветренной кожей, под веками, в подреберье море плещется, как живое, – искрит янтарь. Это море – твоя свобода, твой дом, твой берег, оберег твой, твоя история и печаль. Знаешь, Господи, это счастье, что так привычно из окна наблюдать, как морем вскипает степь и плывут облака – вон одно, словно ключ скрипичный, |
