Утро выдалось солнечным. Якоб - высокий, хромой старик, давно разменявший седьмой десяток, шел по улице, опираясь на трость. На нем была зеленая суконная куртка с рыжими подпалинами, штаны, шерстяные чулки в обмотках и грубые ботинки. Седые волосы выбивались из-под войлочной шляпы, а непременная трубка торчала из нечесаной бороды.

   Конец сентября радовал Якоба сухой погодой. Старик с удовольствием вдыхал прохладный воздух после душной комнаты в таверне, где он жил. Якоб почти не обращал внимание на дорогу. Он проходил здесь тысячу раз, а может несколько тысяч. Настроение было отличным, и старик разглядывал знакомые вывески лавок. Донесся аромат свежего хлеба. "Булочники давно за работой...", - приятно колыхнулось в голове Якоба. Трость скользнула по гладкому камню мостовой. Якоб с трудом удержал равновесие. "Не хватало еще разбиться на седьмом десятке на родных булыжниках, на виду у всех!" - усмехнулся про себя Якоб и аккуратно повернул за угол, на улицу лудильщиков. Знакомые звуки и запахи приносили умиротворение, и старик погрузился в свои мысли.

   Якоб с грустью признавал, что старые времена уходят. Медленно, но неотвратимо. "Мир уже не тот... - по-стариковски ворчал про себя Якоб. - И пиво теперь варят не чаще раза в неделю, и шерсть запретили чесать летом. Дожили... чтобы пришить рукав к куртке требуется выяснить у портного: есть ли у него на это разрешение! С башмачниками и вовсе беда - шьют только по образцам, прибитым под потолком в мастерской! А мне как быть, с моей кривой ногой? Неизвестно, возьмутся ли?"

   Задумавшись, Яков свернул на следующую улицу. Здесь он увидел открытые ставни аптеки. Хоть что-то пока остается неизменным! Аптеку держал его приятель - Питер. Старик замедлил шаг. Послышались женские крики. Скрипнула дверь. На пороге, как всегда довольный, появился Питер и закурил маленькую трубочку (табак нынче дорог!), всем своим видом показывая, что привычная утренняя перебранка с молодой женой не может испортить настроение. На его гладком лице блуждала лукавая улыбка. Одной рукой Питер держал трубку, а вторую сунул в карман своего жилета, из-под которого выглядывал щегольский кожаный ремень с серебряной пряжкой. Картину довольства жизнью дополняли полосатые чулки и шляпа с пером.

   Питер махнул Якобу рукой.

   - Здравствуй, старина! - крикнул он, выпуская струйку дыма. - Опять тащишь к морю свой худой зад?! Не хотят отпускать тебя морские черти! - засмеялся он.

   У Якоба потеплело на душе.

   - Рад видеть тебя, Питер! Прогулялся бы со мной! Проветрил свои штаны от аптечной пыли! Пропах совсем своими порошками и настойками! Или жена не пускает?! - подтрунил в ответ Якоб.

   - Жена требует чертовой заботы, Якоб! И аптека - прорву времени! Иначе - не выходит! Но не сомневайся, мы еще глотнем соленых брызг! Кстати, слышал, старый пьяница Олаф оставил тебе свою лодку.

   - Это так, Питер! Только что там - "лодку"! Гроб, в который его клали, выглядел лучше! Это разбитое корыто, которое съело мои последние гроши, не считая сил и уймы времени. Однако скоро я надеюсь поднять на нем парус. Осталось немного.

   - Что ж удачи, старина! Был рад повидаться! - крикнул Питер, возвращаясь в аптеку.

   - Прощай! И поосторожней с женой! - добродушно отозвался в след Якоб.

   Якоб шел и улыбался. Как мало надо человеку - доброе слово товарища, любимое дело да кусок хлеба. Остальное - праздность и пустые хлопоты, которые на Страшном суде уж верно никто не оценит.

   Тут Якоб вдохнул запах моря. Столько лет он был связан с рыбацким делом! Сколько сельдевых бочек он закрыл! Он нисколько не жалел о своей судьбе и, если бы у него в запасе оказалась еще одна жизнь - он, не раздумывая, прожил бы ее так же.

   Трость Якоба начала тонуть в прибрежном песке, а это значило что он почти на месте. Хлипкий навес, который вдова Олафа - простоватая, вечно хмурая Тесс великодушно ему отдала, был уже совсем рядом. Здесь, на деревянных колодках, стояла лодка. Его "красавица". Два месяца упорных трудов не прошли даром. Свежей краской она не блистала, зато была отменно проконопачена и осмолена. Уж он-то знал ее слабые места! Сегодня был ответственный день - предстояло установить мачту и собрать снасти для паруса.

   Парусом он разжился у Тесс, которая в последний момент чуть было не передумала. Но память об Олафе все-таки перевесила жадность, и Тесс молча сдалась. На удачу Якоба, парусина оказалась целой. Ему пришлось зашить лишь несколько прорех.

   День Якоба пролетел незаметно. Мачта отлично встала на место и крепежные клинья с приятным звоном плотно зашли в пазы. Осталось снарядить парус и, пожалуй, еще раз пропитать маслом днище. "Время еще есть", - с приятной усталостью подумал старик, собираясь домой. "Домой", - тень разочарования побежала по глубоким морщинам на его лице.

   Настоящего дома с некоторых пор у Якоба не было. Была каморка в таверне, под самой крышей, где раньше он хранил свои рыбацкие сети. Таверна когда-то была делом его жены - Алид. В ее умелых руках хозяйство процветало. Все было отлично до той страшной зимы.

   Якоб покалечил ногу, перекатывая бочки с селедкой. А после Рождества заболела и умерла его Алид. Якоб потерял интерес к жизни и совсем замкнулся в себе. А тут еще неожиданно женился Йохан - его слабовольный, непутевый сын. И в таверне появилась Марит - ловкая сноха, которая быстро принялась наводить свои порядки. Ее маленькая пухлая фигура в утянутом корсаже и жакетике, едва прикрывавшим пышную грудь, металась по залу таверны, словно головастик в майской луже. Колючие глазки, спрятавшись за румяными щеками, настороженно оглядывали каждого. Даже чистый чепец и нитка коралловых бус не могли смягчить вида Марит - в ней было что-то отталкивающее. Якоб никак не мог понять решения Йохана. Старик все больше убеждался, что это был вовсе не выбор сына.

   Якоб и не заметил, как спустя полгода сноха прибрала к рукам их семейное дело. Не один пеннинг* не проходил мимо ее кармана, недаром вся округа звала ее "скупая Марит". В долг она не отпускала и кружки пива. Соседи посмеивались: "У Марит и хвост селедки не пропадет даром!". Якоб в этом не сомневался! Для Марит не было ничего святого. Единственное, что она признавала - это звон серебряных стюйвертов**, которые, оказывавшись у нее в руке, исчезали, как по волшебству. Ей не были знакомы ни угрызения совести, ни жалость, ни тем более предрассудки. Марит была рада любому посетителю, будь то французский гугенот или португальский еврей, лишь бы кошелек был потяжелее.