***

Однажды утром, после почти четырех месяцев одиночного заключения в камеру Якова Платоновича еще затемно неожиданно вошел незнакомый ему жандарм. Жестким тоном, отличным от нейтрального обращения тюремщиков, он обратился к заключенному:

- Господин Штольман, встаньте, умойтесь и идите на допрос.

Следуя за жандармом, Яков Платонович с удивлением узнал, что комната для допросов находится прямо за стеной его камеры. Как удобно! Они прошли через заслонку в стене, прежде всегда закрытую, в очень представительное, добротно обставленное помещение.

Яков подумал, что комната напоминает зал суда. Несомненно, здесь заседают важные чины.

Толстый ковер, длинный стол со стульями, покрытыми красным сукном. На столе неожиданно оказалась библия, судебная печать и бумаги. Допрос собирались вести важные люди. В тяжелых креслах расположились двое - седобородый генерал от жандармерии с орденской звездой на груди и не менее важный гражданский чин в вицмундире, с высокими орденами в петлице и на шее.

Генерал дал знак, предлагая арестанту подойти к столу. Штольман выполнил требуемое и тотчас оказался под светом ярких ламп.

Оба чиновника встали перед своими креслами, представляясь.

- Генерал-адъютант Данилов, заместитель шефа жандармерии! - представился седобородый.

- Статский советник Стан фон Гольштейн, прокурор Петербургского окружного суда.

Яков бесстрастно отметил про себя, что стула ему не предложили. Он остался стоять.

Перед генералом лежало досье Штольмана, а также ряд документов и писем, в которых Яков Платонович без труда узнал свою собственную переписку.

- Вы надворный советник Яков Платонович Штольман, бывший главный судебный следователь, дворянин. Вам известно, что Вас обвиняют в шпионаже и измене Родине?

- Да, - ответил Штольман и нервно сглотнул. Он пытался сообразить, что происходит.

- Вы признаете свою вину?

- Нет! - категорически ответил Штольман.

- Эти письма и бумаги Ваши? Вы признаете?

- Насколько я могу видеть, да. Однако часть писем перевязана, мне нужно убедиться, предметно осмотрев содержимое.

Прокурор любезно вскрыл несколько пачек с письмами.

Штольман бегло просмотрел их и признал, что вся переписка его. Там были бумаги, телеграммы, и даже старые расписки. Жандармы выгребли из его квартиры все.

- Когда Вы последний раз были в Кенигсберге? - неожиданно спросил генерал.

- Несколько месяцев назад.

- По какому вопросу?

- Там служит мой кузен, начальник окружного управления, который хотел бы перебраться в Россию.

- Как давно Вы возобновили с ним знакомство?

- Несколько лет назад. Кузен написал мне с просьбой возобновить родственную связь, прервавшуюся с кончиной наших родителей.

- Встречались ли Вы в Кенигсберге с другими немцами?

- Да, по просьбе родственника я заказывал топографическую съемку сразу нескольких объектов в России.

- Зачем?

- Это простая посредническая помощь. Кузен хотел приобрести лесное имение, я представлял его интересы и был посредником между продавцом и покупателем.

- Почему это не мог сделать сам кузен?

- Я мог это сделать сам. У кузена большая семья, дети. Многонедельное путешествие - это очень хлопотно и накладно. А мне было не сложно.

- В чем конкретно заключалась ваша посредническая миссия?

- После картографической и топографической съемки я и поверенный моего кузена должны были заверить контракт на месте и внести сведения о нем в поземельный кадастр, - обстоятельно ответил Штольман.

- Известно ли Вам, что тот немецкий топограф, которого Вы рекомендовали для работы в Петербурге, также занимался съемкой районов военных маневров?

- Откуда мне было это знать? Я свел с ним знакомство исключительно для единичного семейного дела и более не пересекался. Кроме того, я имел дело не с конкретным специалистом, а несколькими служащими русско-немецкой конторы “Балтийский Ллойд”.

Прокурор открыл одну из своих папок и зачитал из нее письма, показавшиеся Штольману совершенно непонятными, речь в них касалась специфических военных вопросов.

- Как Вы объясните эту переписку?

- Я не могу дать пояснений, потому что эти бумаги не мои!

Генерал искренне возмутился.

- Вам известно, господин Штольман, в чем вас обвиняют, и что вам грозит. У Вас был последний шанс облегчить совесть, добровольно признать вину. Это дало бы вам возможность хоть немного уменьшить позор. Вы сами, своими руками его на себя навлекли! Позвольте спросить, что толкнуло вас на предательство Родины, материальные причины или, быть может, Ваши мотивы политические?

- Я не предатель, и никогда им не был, признаваться мне не в чем. - твердо сказал Штольман.

- Ваша жизнь кончена. Вина полностью доказана. Только волей случая и благодаря прошениям ваших заступников, вы имеете возможность дать объяснения, прежде чем дело будет окончательно закрыто! - раздраженно сказал прокурор.

- Господин Штольман, если в вас осталась хоть толика порядочности, то глухое отрицание, как способ избежать наказание, не к лицу такому человеку, как вы. Русская контрразведка скрупулёзно установила вашу виновность.

Сначала вы подтверждаете, что содержащиеся в пакетах письма принадлежат вам, а когда я зачитываю выдержки из них, все отрицаете!

Генерал небрежно вынул из пачки бумаг телеграмму и спросил, принадлежит ли она арестанту.

- Да, это моя переписка, - напряженно ответил Штольман.

Прокурор сравнил номер бумаги с соответствующим номером в своей папке и начал говорить:

- Я читал вам эти строки, и вы от них отказываетесь. Я закрываю дело и подписываю присланный мне протокол.

Здесь Штольману пришлось думать уже очень быстро. Бумаги ему в руки больше не давали.

- Вероятно, то, что Вы читаете - это перевод моих бумаг с немецкого. Возможно, поэтому я не понимаю, о чем идет речь, - терпеливо объяснял Штольман, не смотря на напряженную обстановку в кабинете, - я никогда не писал ничего подобного. Если Вы не владеете в достаточной степени немецким, я прошу привлечь к допросу носителя языка, такого, который поймет разговорную немецкую речь и общеупотребительные сокращения.

Прокурор замолчал, задумался и коротко пошептался с седобородым генералом.

Часы пробили полдень, это означало, что Штольман простоял перед допросчиками уже около 4 часов. С непривычки ноги устали, гудели.

Генерал встал.

- Продолжим допрос позже! - хмуро кивнул он, ничего не обещая.

***

Через два месяца отъезда Аннушки Мария Тимофеевна вдруг осознала, что настолько сильно соскучилась по своей единственной дочери, что думает о ней практически все время. Анна никогда не уезжала так надолго. Необъяснимой тревоги добавляло и то обстоятельство, что дочь отказалась приехать на летние именины отца, ограничившись поздравительной телеграммой. Словно Анна не хотела ехать в Затонск, разлюбила и забыла родителей. Неужели, они стали не нужны и не важны прежде всегда ласковой и почтительной дочери? Да нет, Аннушка не такая! Если она не приехала, значит не смогла.

- Не смогла?! - тут в умной и пытливой голове Марии Тимофеевны что-то щелкнуло, и ее осенило. Она начала судорожно считать, загибая пальцы.

- Январь, февраль, март, апрель… Бледный загадочный вид, отказ от утренней еды, и… о, Боже, ужасные учебники от дядюшки. Поспешный отъезд в столицу и отказ приехать на праздник лишь усугубил подозрения.

- Вииитя! - отчаянно закричала Мария Тимофеевна.

Адвокат Миронов, мирно просматривавший бумаги, вздрогнул.

Через неделю родители были в Петербурге.

В пути, переругавшись в пух и прах, помирившись и вновь рассорившись, они, наконец, обсудили немногие варианты.

Если Анна ждет ребенка, то на седьмом месяце отрицать очевидное будет бессмысленно. Скрыть от них новость она уже не сможет.