– Начальство? Какое? Гоппиус, да? Ты снова будешь жить в коммуне?

– Фу, какой! – Елена недовольно наморщила носик. – У тебя тут голая, на всё готовая женщина, а ты о делах…

– Так ты же сама заговорила… ой!

До споров она не снизошла – намотала на палец прядку волос у меня на груди (с некоторых пор они стали расти чересчур густо) и чувствительно дёрнула. Мне оставалось только обнять её и опрокинуть на спину, попутно попытавшись закинуть немыслимо стройные, затянутые чёрным шёлком ножки, себе на плечи. Попытка сорвалась – Елена ужом вывернулась из-под навалившейся тяжести и ловко оседлала мои бёдра.

– Знай своё место, ничтожный раб! – она хищно улыбнулась, показав мелкие, жемчужно-белые зубки. Я мельком подумал: как они тут ухитряются добиваться такого результата при помощи всего лишь зубного порошка, который только и можно купить? – В наказание будешь теперь исполнять все мои желания до самого утра! А их у меня много…

Женщина призывно провела кончиком языка по губам и упёрлась руками мне в плечи. При этом она склонилась достаточно низко, чтобы позволить мне вернуть утраченные стратегические позиции – я обхватил женщину за талию и в свою очередь опрокинул спиной на простыни. Елена не сопротивлялась – наоборот, закинула ноги мне за спину, скрестив на пояснице. Подалась бёдрами навстречу – и издала низкий, хриплый стон, когда моя разгорячённая плоть вторглась во влажную женскую глубину.

Стрелки стареньких ходиков доползли до половины седьмого, когда, как писал в своих «Трёх мушкетёрах» Дюма-отец, «восторги влюбленной пары постепенно утихли». Январь, во дворе темно, лишь на востоке, над дальними крышами начинало едва заметно сереть. Елена вдруг застеснялась своего вида – быстро скатала чулки, расстегнула пояс и улеглась, натянув простыню до самого подбородка. Я не возражал – ночь страсти и меня выпила до донышка.

– Что ты там говорила о совместной работе? Я ведь не так просто спрашиваю, мне знать надо…

Она покосилась на меня недовольно.

– Ну, вы и зануда, Алексей! Всё в своё время узнаете, и вообще – скоро у вас многое изменится, вы уж мне поверьте! А сейчас – если так уж не спится, одевайтесь и ступайте прочь. Первый автобус отправляется… – она приподнялась на локте и поглядела на часы, при этом не забыв придержать простыню, скрывающую грудь, – через тридцать минут. Если поторопитесь, как раз успеете, будете в своей драгоценной коммуне через полтора часа, раз уж вы её предпочитаете моей постели!

..Вот как с такой спорить? Одно слово – королева… К тому же, Елена права, в коммуне мне стоит оказаться пораньше. Хотя, тут уж спеши – не спеши, так и так мимо дневального не прошмыгнуть – всё увидит и сообщит дежкому.

– Давыдов? Алексей?

Я оглянулся. Со стороны «особого корпуса» по только что расчищенной мною дорожке спешил знакомый лаборант – тот самый, что пропал из коммуны вместе с Гоппиусом. Был он в пальто, накинутом на плечи поверх белого лабораторного халата, и вид имел чрезвычайно недовольный.

– Сколько можно вас искать? Немедленно прекращайте заниматься ерундой, и идите за мной!

Что ж, идти – так идти. Начальству виднее, у него зарплата больше. Я воткнул лопату в сугроб, отряхнулся и пошёл за лаборантом.

…А ведь права, права Елена свет-Андреевна: жизнь, похоже, вот-вот выкинет очередное коленце…

В актовом зале «особого корпуса» собрались все до единого спецкурсанты, но на первом ряду сидели только шестеро – остальные стулья были свободны, и давешний лаборант без разговоров заворачивал всякого, кто нацеливался занять удобное местечко. В числе этих шестерых были и мы с Марком и Татьяной – рука у неё всё ещё была на перевязи, воспалившаяся рана в плече заживала долго и мучительно. Был здесь пирокинетик Егор, который восстановился после своего перелома и с тех пор, как мы вернулись в коммуну, всё время расспрашивал о наших заграничных приключениях. Мы молчали, разумеется – подписка о неразглашении дело нешуточное! – но он не терял надежды выведать хоть какие-то подробности.

Ещё был парень по имени Илья. Ему едва исполнилось шестнадцать лет; он появился в составе спецкурсантов незадолго до того, как мы отправились на задание, так что познакомиться с ним мы толком не сумели. Я знал только, что Гоппиус полагал его весьма перспективным – за способности практически безошибочно считывать эмоциональное состояние человека. Мешало Илье элементарное отсутствие общей культуры и, как ни странно, начитанности – считывать-то он считывал, а вот чтобы описать результаты ему порой попросту не хватало слов и понятий.

Второй была девушка лет восемнадцати. Самая старшая в нашей группе, она то ли старательно придерживалась модного в конце двадцатых образа «женщина-вамп», то ли что-то другое накладывало отпечаток – а только была она бледной, с тёмными кругами вокруг глазниц, бледными тонкими губами и мрачным огнём в глубоко запавших глазах. В одежде она неизменно предпочитала чёрный цвет, и была одной из немногих обитательниц коммуны, кто пользовался макияжем – опять-таки тёмных оттенков.

Способности были под стать внешности. Нина – так её звали – чувствовала смерть. Не угрозу, нет, а особую «некротическую» ауру, сопутствующую переходу человека из состояния жизни в состояние не-жизни. Слышали, наверное, о специфическом поведении некоторых обречённых? Приговорённых к смерти в нескольких шагах от эшафота, умирающих от неизлечимой болезни на пороге наступления агонии – когда и внешность, и поведение человека необъяснимо (а порой и неуловимо) меняется. Кто-то совершает судорожные и внешне бессмысленные движения, кто-то принимается стряхивать с себя видимых только ему то ли вшей, то ли жуков, или же отмахивается от незримой паутины…

Так вот, Нина предчувствовала это состояние – порой за несколько минут, а иногда даже за несколько часов. Не ошибалась никогда, а когда приходила смерть, впадала в своего рода транс, в котором могла оставаться по своему желанию до момента, когда – по её собственному выражению – «рассеется смертная аура». Это состояние доставляло ей некое необъяснимое, если не сказать, извращённое удовольствие. Как-то она призналась, что в такие моменты она подпитывается энергией, забирая её из некротической ауры покойника. Признание это я услышал от неё во время одного из занятий, ещё до нашей заграничной поездки, когда Гоппиус «тестировал» меня в режиме поддержки со всеми сколько-нибудь перспективными спецкурсантами. Тогда-то и выяснилось, что Нине, единственной из всех я не могу помочь; мало того, в моём присутствии её способности размываются, а порой и вовсе угасают – к счастью, лишь на краткое время. Я же после такого сеанса чувствовал себя не просто выжатым, как лимон, а чуть ли не изнасилованным – в ментальном плане, разумеется.

Многозначительные штришки, верно? Меня они наводили на вполне определённые мысли, делиться которыми я ни с кем не спешил – но от Нины с тех пор старался держаться подальше.

Прочие же коммунары – неважно, спецкурсанты или нет тоже чуяли в Нине что-то недоброе, а девушки откровенно её не любили, называя "ведьмой", "кикиморой", «упырицей». Знала ли об этом Нина? Разумеется, знала – и платила однокашникам молчаливой неприязнью и старательно скрываемой ненавистью.

Зачем Гоппиусу и Барченко понадобилось развивать в девушке эту зловещую способность, неизбежно делая её и без того непростой характер вовсе уж невыносимым – оставалось только гадать. И только в замке доктора Либенфельса, после столкновения с его жуткими «немёртвыми» творениями забрезжило, пусть пока и невнятно, подобие разгадки.

– Трое ваших товарищей недавно вернулись с чрезвычайно опасного задания.

Голос Барченко звучал глухо, даже ниже чем обычно, моментами переходя в хрип. Глаза под набрякшими веками были усталыми, и я подумал, что он, наверное, не имел случая хорошенько выспаться уже не одну неделю.

– Задание состояло в том, чтобы раздобыть крайне важные документы. Подробности сейчас несущественны, но теперь, когда эти документы у нас… – Барченко запнулся и закашлялся. Кашлял он долго, прижимая ладонь ко рту и сотрясаясь всем своим большим телом. Слушатели – и спецкурсанты, и Гоппиус, всё это время державшийся за спиной патрона, и стайка его лаборантов ждали, задержав дыхание.