Восхождение по обычаю праздновали в каждой харчевне и каждом доме Ильфесы. Укутанный ночью город был похож на темный альков церкви, заставленный тысячами горящих свечей. На горизонте, словно большая жемчужина, сиял белый Аль, звезда жизни и процветания. Три тысячи лет назад на берегу бухты замерли корабли повстанцев и праведной волной прокатились по улицам города. Дворец Царя—Дракона был стерт с лица земли, книги и бумаги того периода поглотил огонь, и ученые до сих пор спорили, где он находился. Эстев считал это глупой тратой времени и казны. Кому какое дело, что было тогда, в темные века правления нелюдей? Дай этим пустословам прилавок с калачами, так они не продадут ни одного за весь день, поскольку будут увлечены движением солнца по небу и полетом чаек.

Перевалило за полночь. Эстев смертельно устал, несколько дней кряду он довольствовался только краткими моментами покоя, но даже в эти часы не мог заснуть от волнения перед важностью предстоящего дела. Сейчас он почти клевал носом, и только несколько чашек эфедры сохраняли в нем лихорадочную бодрость. Он без конца поправлял непослушные черные кудри и беспокоился, хорошо ли сидит на нем новенький зеленый камзол с золотым кантом и парадный берет с пером птицы, название которой он не мог выговорить. Наряд, дорогой даже по меркам такого зажиточного человека, как Соле, но это был лучший день его жизни, вершина его карьеры, не грех сорить деньгами. Из расколотого зеркала в старой дубовой раме на него смотрел высокий, но обрюзгший полуостровитянин. Смуглая кожа, густые черные кудри, карие глаза на округлом лице. Эстеву было двадцать три года, но лишний вес прибавлял ему десяток лет, а толстые щеки и маленький нос придавали ощущение безвольности.

В какой-то момент Эстев задремал, и в сладостном видении он пересекал тронный зал из золотого мрамора, гладкого, словно перламутр. Ему чудился запах сладких благовоний в курильницах и еще более сладкий, полный благородства голос, подзывающий к себе. Укутанная в мантию фигура, выше любого живущего на свете человека, восседала на многоступенчатом троне, и колени Соле трепетали от страха и благоговения, когда он подошел к его подножию. Рука в черной перчатке сделала изящный повелительный жест, и толстяк сглотнул прежде, чем осмелился ступить на первую ступень… Из дремы его вырвал страшный грохот и вой. Эстев встрепенулся. “Гуси, что ли, вырвались?” – подумал он, покидая прохладную каморку.

На кухне царила гробовая тишина, такая контрастная на фоне обычного повседневного гомона и уж тем более недавнего шума.

– Что, дери вас черт, застыли? – прикрикнул Эстев, и ответом ему послужили ошалелые от ужаса глаза.

– Господин… – пролепетал было один из его лучших тестомесов и поперхнулся застрявшими в глотке словами.

Толстяк сделал нетерпеливый жест, и словно колокол во время пожара прогремело в затихшей кухне:

– Его Благодать мертв.

Настала очередь Соле беспомощно хватать ртом воздух. Это какая-то ошибка, этого просто не может быть, однако белый как полотно слуга, замерший на лестнице, продолжил:

– Отравлен.

Бом! – провозгласил колокол в часовне палаццо, и пекарю показалось, что это с грохотом рухнуло его собственное сердце. Соле захлестнуло смятение чувств, засасывая в свой водоворот, но ледяной страх отрезвил его. Внезапно в мыслях воцарилась тишина, и внутренний голос прокричал: “Я погиб!”.

И словно не желая соглашаться с этим выводом, ноги сами понесли его прочь из кухни.

Через распахнутое окно повеяло морским бризом с ноткой увядших водорослей. Издалека доносился шум судоверфи, визгливые крики чаек, ветер нес запах смолы и дыма. Луч солнца поцеловал веко, Асавин сонно отмахнулся от него, словно от надоедливой мухи, а затем продрал глаза. В голове ужасно гудело, во рту стоял кисло—горький вкус похмелья, горло саднило от жажды. Убрав с лица растрепавшиеся волосы, он огляделся в поисках кувшина или умывальной чаши. Столик с потрескавшимся сосудом сиротливо стоял у окна. Какой дурак поставил его так далеко от постели?

Выбравшись из-под влажной простыни, мужчина встал, опасливо проверив голыми ступнями деревянный настил: в прошлый раз он напоролся на здоровенную занозу и долго ругался с Адиром по поводу качества номера. Несколько шагов до столика чуть не окончились падением: Асавин споткнулся о пустую бутылку, но чудом удержал равновесие, ухватившись за оконную раму. Сосуд с ленивым скрипом прокатился по полу и ударился о курган из бутылок, распространив по комнате неприятный звон. На кровати недовольно заворчали, скрипнув простынями. Асавин заглянув в чашу. Мда, сухо, как в пустыне.

Сощурившись от солнца, он выглянул в окно. «Негодница», бордель, в котором он провел замечательную ночь, стоял на пологом холме недалеко от побережья. Со второго этажа открывался отличный вид на плавный изгиб бухты, блеск морской волны, краешек судоверфи с башней Адмиралтейства и уходящие к воде ряды красноватых черепичных крыш, украшенных яркими флажками, бумажными гирляндами и блестящими флюгерами, напоминающими о вчерашнем празднике. «Негодница» стояла на кончике Копья Любви – треугольной границе между районами Моряков и Акул. Шаткий буфер, где злейшие враги коротали яркие приморские вечера в компании развеселых шлюх и огненной кижары.

Асавин вспомнил, почему столик поставили так далеко от кровати. Они с мальчишкой сами отодвинули, когда одна из ночных бабочек чуть не опрокинула его мощным бедром. Ходить по осколкам никто не испытывал ни малейшего желания. Оперевшись о подоконник, Асавин посмотрел на большую двуспальную кровать с покосившейся спинкой. Алые пятна на простыне напоминали о вчерашнем загуле, а вот девушки уже сбежали. Солнечный луч добрался до серебряной волнистой шевелюры, торчащей из-под покрывала. Тьег все еще спал, и это к лучшему. Асавин прочесал пятерней копну своих почти белых волос, поскреб щетину и принялся натягивать раскиданную по номеру одежду. Аккуратно переступая через бутылки, он прокрался к двери и спустился по скрипучей лестнице в основной зал борделя. Тут было душно с самого утра. Поймав девку, попросил воды. Нева, полная брюнетка с необъятной грудью, подмигнула ему и уверила, что все будет в ажуре. Асавин попытался вспомнить, спал ли он с ней вчера, и не смог. Опять же к лучшему. Если у него провалы, то у Тьега и подавно.

Нева побежала по лестнице, расплескивая воду, и, конечно же, совершенно случайно разбудит мальчишку… Она питает слабость к таким, молодым красавчикам с аристократическим лицом, выбритым до детской гладкости. Они провозятся там еще какое-то время. Склонившись над бочкой, Асавин ополоснулся. Он и сам был недурен собой. Смуглый, как любой другой житель полуострова, но глаза с хитрым прищуром были светло-голубыми, а серебристые волосы выгорели почти до белизны. Нос, пожалуй, был длинноват, но не портил лица, а, наоборот, придавал ему добродушного лукавства. Но куда ему до отпрыска дворянской семьи, от которого за версту несет густой рубийской кровью?

Асавин подцепил мальчишку вчера, праздно слоняющегося по району Певчих Птиц. Парень нерешительно прохаживался между рядами увеселительных заведений, кутаясь в дорожный плащ с фибулой из чистейшей морской кости. Из-за пояса торчали изумительно украшенный кинжал-дага и кожаный эскарсель, разумеется, доверху набитый золотом. Безрукавный дублет с богатой белой вышивкой, широкополая шляпа и трость с навершием в виде молочно—серой орлиной головы. Мода рубийской знати, да и убранные под шляпу волосы отдавали серебром при юном лице – явный признак имперца, а где имперцы, там и деньги… Асавин профессионально наживался на ребятах схожей породы и ничуть не стыдился своего ремесла. Они ведь сами хотели понюхать жизни, а она пахнет отнюдь не чайными розами. Блондин виртуозно втерся в доверие к молодому дворянину и устроил ему увлекательную экскурсию по красотам района Певчих Птиц с конечной остановкой в «Негоднице». По цене и качеству бордель был одним из самых лучших, номера были просторными и матрасы почти без клопов, а эту комнату он любил за широченную кровать, которая легко вмещала четверых. Такая роскошь могла бы стоить бешеных денег, если бы не пограничное расположение и рыбьи морды в постояльцах, но Асавин справедливо считал, что акул бояться – в море не ходить. С Адиром, курчавым хозяином «Негодницы», у него был старый уговор, и часть прибыли от облапошенных дворян уходила в его замызганный карман. Схема была стара как мир: богатеев напаивали кижарой, подкладывали под них местных девок, и, пользуясь их бессознательностью, выписывали баснословные счета. Асавин так поднаторел в этих маневрах, что в узких кругах его звали Сводником. В глаза, правда, не смели, опасаясь хитро обставленной мести.